Праздник, который всегда с нами, открыл в начале осени свои двери киножурналистам. С третьего октября начались просмотры для широкой публики. Впрочем, ловлю себя на неточности последнего, достаточно дежурного прилагательного: широкая-то она широкая, но фанаты кинофорума, как водится, подсуетились и билеты на многие фильмы были распроданы загодя. Один из знакомых, вдруг спонтанно заинтересовавшийся высоким кино, выказал удивление: откуда, дескать, недемократичность такая — ни рекламы, ни расписания, разве что в Интернете... Что за гордыню явили устроители граду и миру?
Сие не гордыня — лицо, со всей подвижностью необщего выражения: Нью-Йоркский международный кинофестиваль почти никогда не рекламирует себя — нет коммерческой необходимости, он бежит от пышной светской хроники, не устраивает гала-приемов, не дает призов. С удовольствием повторяю из года в год: награда — само участие в фестивале, и блистательные режиссерские и актерские имена что ни осень — убедительное тому подтверждение. Потому аудитория у форума собралась за годы немалая и верная: высокое кино в Нью-Йорке есть кому смотреть. А непраздничность действа, неброская внешняя сторона — тоже знак. Свежему человеку трудно взять в толк, как могут позволить себе актеры и режиссеры — далеко не безвестные! — являться на пресс-конференции в таком непрезентабельном виде: коротенькая лыжная кофта Педро Альмодовара два года назад удивила ну очень многих!.. В этом году бедная курточка Тима Роббинса и его дико вытертые джинсы, равно как и долларовая тишотка Кевина Бейкона, именно так явящегося на пресс-конференцию, подтвердили: здесь демонстрируются кинотворения, а не швейные изделия, пусть даже самой высокой моды.
 |
География нынешнего фестиваля — весь шар земной: на просмотрах представлено двадцать шесть художественных фильмов и пятнадцать короткометражек. За семнадцать дней — от Шотландии до Шри-Ланка, от Турции до Тайваня, от Италии до Ирана! Но, собственно говоря, географической узостью фестиваль не страдал никогда, и само по себе разнообразие адресов — еще не индикатор качества. Однако, измены основному критерию отбора высокая комиссия не допустила: дешевым кассовым лентам, общедоступной массовке на фестивальные экраны Уолтер-Рид Театра и Аллис-Талли Холла хода не было. Массовки не планировалось — ожидался звездопад, и он почти состоялся: Клинт Иствуд, Шон Пенн, Марша Гэй Хардинг, Тим Роббинс, Кевин Бейкон, Хлоя Севиньи, Наоми Уоттс... Николь Кидман подзадержалась на съемках — а то бы и она не пренебрегла обществом нью-йоркской прессы и публики. На скромность жанровой палитры нынешнего года не посетуешь: от аскетически-абсурдистского “Догвилля” всемирно известного догматика-эпатажника Ларса фон Триера до чистого андеграунда шотландца Дэвида Макензи (“Молодой Адам”), до монументальной ленты “Дым войны” Эррола Морриса — блистательного кинодиалога с легендарным политиком Робертом Макнамарой, до новейших работ Клода Шаброля и Клинта Иствуда...
Нью-Йоркский кинофестиваль — некомерческий: единственная возможность посмотреть иные ленты — попасть на фестиваль, поскольку осторожные дистрибьюторы отдают свое предпочтение далеко не всему из представленного. Так что в следующем году непременно будьте порасторопнее, если в нынешнем что-то упустили.
По словам председателя отборочного комитета фестиваля, директора программ Кинообщества Линкольн-центра Ричарда Пенья, нынешняя программа — одна из самых дерзких и провокационных за последние годы.
Дерзость? Быть по сему!
“Догвилль” трудно перевести иначе как “Собачья дыра” — при том, что речь идет о городе — изможденном Великой Депрессией малом выморочном городке в районе Скалистых Гор. В печатном интервью прессе (на встрече с журналистами его быть не могло — не путешествует...) Ларс фон Триер объяснил без утайки, зачем ему понадобились эти горы, в которых не бывал и вряд ли будет, этот кусок истории не его страны, эта аскетическая бедность декораций, которая в период расцвета модернизма была стилевой приметой и приводила в восторг, потом стала тихо раздражать, а в данной ленте оказалась единственно безошибочной... Он объяснит — но вы лучше сделайте первый шаг сами, не держась за руку поводыря.
Город — расчерченная мелом схема: дом такого-то, Улица Вязов... Ни домов, ни вязов, одни скелеты того, что могло бы напоминать мебель, а если уж полка книг или комод с ящиками — так это признак великого богатства. В таковом богатстве живет Том (Пол Беттани) — считающий себя писателем сын престарелого доктора. Дабы не столкнуться с необходимостью сесть за литературный труд по-настоящему, он расхаживает по улицам, якобы проводя инженерную проверку человеческих душ. Том ежевечерне забегает в дом семейства Хенсонов, чтобы обыграть в шашки их совершенно безголового сынка Билла (Джереми Дэвис), поволочиться за его сестрой Лиззи (Хлоя Севиньи), а потом собрать соседей на митинг и произнести очередную пустейшую морализаторскую проповедь. Народ слушает, ибо это честный и добрый народ.
В один из вечеров, потревоженный лаем местного пса Мозеса, Том обнаруживает у входа в город прекрасную беглянку Грейс (совершенно неподражаемая Николь Кидман), которая спасается от преследующих ее бандитов — история темная. Когда ублюдки со стволами появляются на страшном черном “Кадиллаке”, Том прячет девушку в условное убежище (со зрителем режиссер по умолчанию договорился в самом начале: стен никаких). Он не выдает Грейс, но берет у главаря номер его телефона.
О том, как проходил очередной митинг, на котором Том излагал историю появления нового человека в Догвилле, о том, как Грейс была принята на две недели с испытательным сроком, согласилась на необходимость для себя физической работы, о том, как была вначале не нужна никому из добрых и честных, а потом-таки купила их заскорузлые сердца, будет рассказано в первых из девяти частей фильма с неторопливыми подробностями кафкианского “Процесса” — зритель изнеможет. Но порадуется: а вот пришлась ко двору, простые люди — они только вначале осторожны, а потом непременно поймут и пригреют! Однако декорации слегка изменятся: полицейский вывесит профессионально составленное гангстерами объявление о поимке исчезнувшей Грейс, якобы замешанной в ограблении банка — и вот тут город, не желающий покрывать неизвестно кого, покажет зубки. Внезапно Грейс окажется куда более востребованной, чем раньше, и работать ей придется фантастически тяжко, а там посыплются упреки на пустом месте, и обрушится предательство — вначале от невинного ребенка, а потом и от взрослых, которых ее присутствие и самоотверженный труд так грели...
От сползания в абсурдистскую бездну ничто не удержит, подробности будут страшными — потому финальная сцена, где Грейс спокойно и серьезно заговорит об отстреле своих мучителей с главарем вернувшейся банды (по совместительству — собственным папой...) воспримется аудиторией — вы не поверите, со смехом! И не нервическим — здоровым, словно смеются над запрограммированным перебором (перефразируя Гоголя, в эту сцену — сцену самого натурального расстрела всех, от младенца до старика, — “несколько передано было театру”...) А потом — оцепенение понимания: вот они — плоды идиотствующего гуманизма, раболепного преклонения перед нищенствующим ничтожеством. Вот плата за благодушие большого дурака, несущего себя, хорошего, как подарок и забывающего, что черни взбунтоваться — секунда...
Том очень, очень страдает, когда видит, что все мужчины в городе приходят ночью к Грейс, закованной в тугой металлический ошейник и привязанной тяжеленной цепью к колесу. Они приходят удовлетворить свою физиологическую потребность (стен, как вы помните, нет, все на виду...) А он — человек чистый, не может, понимаете... Он лучше извлечет из ящика комода визитку главаря банды и позвонит ему, и начнет готовить достойный прием...
“Есть вещи, которые надо делать самой”, — задумчиво, только что выведя умозаключение, произнесет Грейс, поднося к затылку Тома пистолет и приканчивая его под надзором властного папы, с которым — теперь-то! — она столковалась. А ведь раньше считала его злодеем — и была уж такой гуманисткой, так истово верила в человека, который если и делает зло, то исключительно по заблуждению!..
Увы, именно так: приканчивать желанного, которого казалось возможным только ласкать, боготворить, благодарить за то, что позволял любить себя. Ставить точку пули в конце — за его простодушие, плавно переходящее в подлость и предательство той, кого приручил. Звучит, понимаю, кровожадно — да только не один Ларс фон Триер подобным истинам учит...
Вы еще дышите, зритель? Пытаетесь спрятать свой ужас за умные слова — “сюрреализм”, “экспрессионизм”, “кафкианская бездна”? Все верно. Можно, кстати, подыскать другие “измы” — и они могут быть в жилу, только вы не напрягайтесь, лучше подумайте над невыносимой легкостью бытия как такового...
Восприятие этого фильма парадоксально: смотреть его еще раз, похоже, не захочется ни под каким видом — длинный, тягостно подробный. Но от того, что увидел, чувствуешь себя счастливым: драгоценная тяжесть шедевра.
Воображаю, какой шум поднимет зубастая критика, еще не простившая режиссеру его политически некорректную “Танцовщицу во тьме”! Впрочем, Ларса фон Триера, добровольно невыездного и абсолютно независимого, не сгрызть. Снимает фильмы об Америке, ни разу в ней не побывав? Ничего, у него нет комплексов: девяносто процентов датских телепередач — о нашем датском, то бишь американском королевстве, остальное — правда характеров, от этнической окраски зависящая далеко не полностью.
Попытайтесь посмотреть этот фильм. А вот друзьям и знакомым своим, желающим просто поставить галочку в списке культурных развлечений, пожалуйста, не рекомендуйте: неровен час, съедят.
День следующий — новый повод завидовать себе: премьера “Мистической реки” Клинта Иствуда по одноименному роману Денниса Лехэйна.
Трое друзей — Джимми, Дэйв и Шон — растут вместе в бедной части южного Бостона, гоняют мяч, сетуют о том, что в школе нудно. Никаких событий — до тех пор, покуда в один отнюдь не прекрасный день машина с двумя чужаками, якобы полицейским комиссаром и пастором, увозит Дэйва во тьму кошмара, которому не суждено будет рассеяться и через четверть века. Именно через двадцать пять лет судьба сведет их, намеренно державшихся друг от друга подальше, вместе при обстоятельствах трагических: старшая дочь Джимми, девятнадцатилетняя Кейт, таинственным образом убита. К этому времени Шон (типичный американский “рейнджер” Кевин Бейкон) — совершенно одинокая личность, шествующая по жизни подобно зомби, занимает кресло шефа криминального отдела местной полиции: ему и поручат дело об убийстве. Джимми (колоритный, желчный, язвительный Шон Пенн) — муж блистательной красавицы Аннабесс (Лора Линни), владелец местной бакалейной лавки, отец трех дочерей. Под ним — весь район и собственная мафия, а в запаснике памяти — предательство подельника, тюремное прошлое, смерть молодой жены, безумная любовь к дочери — той самой, которую потом найдут в парке уже бездыханной. Дэйв (Тим Роббинс) — существо совершенно изолированное от мира, при этом он — любящий муж и нежный отец. Но призраки прошлого в прошлое не торопятся...
Обычный пафос фильмов об убийстве — отыскание убийцы. “Мистическая река” — о другом: о том, как преступление уже совершившееся калечит и не отпускает душу.
...Аккредитованная фотобратия, в большинстве своем похожая почему-то на геологов с рюкзачищами и в сугубо полевом прикиде, облепила сцену так густо, что увидеть главных действующих лиц показалось абсолютно нереальным. Но — увидели: он словно парил вдоль кресел — прекрасный, седой, худощавый и легкий мистер Иствуд. Пацанского вида Кевин Бейкон выглядел очень своим парнем, а пухлогубый Тим Роббинс, казалось, еще не стряхнул с себя оцепенения тяжкого экранного воплощения. Шон Пенн сдержанно и многозначительно улыбался из-под тоненьких усиков, а Марша Хардинг, смешная, шла и думала, улыбаться ли вообще или уж сохранить впрок напряженность лицевых мускулов, словно при вхождении в образ.
Вопросов на конференции прозвучало великое множество. Очевидные, типа: “Этот фильм — искупление?” — “Нет!” — быстро и весело отреагировал умный мистер Иствуд, поняв, что жанровую сложность пытаются подменить дежурным морализаторством. Были простые: о чем, дескать, фильм? На это миссис Хардинг ответила серьезно: “Это не так, чтобы лобовой “мессидж” — это, скорее, чувство тотального разъединения — с семьей, соседями, с властью, которой надлежит верить, да только она обманет...”
Грустно, согласитесь. Всяк заманит и обманет — даже власть, родная и замечательная. Теперь позвольте вопрос: зачем при таком сумбурном раскладе вообще смотреть триллеры? Нервотрепки в этой жизни мало — так еще слушать душераздирающий крик ребенка, обращенный к насильникам, еще видеть труп невыразимо прекрасной девушки, только что сверкавшей живыми глазищами в пол-лица, еще слышать крик ее отца, понявшего, что окоченевшее тело в кустарнике — его дитятко? Ответить каждый, не сомневаюсь, может сам — при этом есть смысл задуматься над парадоксом, озвученным Тимом Роббинсом: “Мы работаем на съемочной площадке по семнадцать часов — чтобы люди могли увидеть все, что написано сценаристом, а потом прийти домой и заботиться о своих семьях, воспитывать детей...”
Не скучно — ой, не скучно на этом свете, господа... Однако, чтобы дни наши не казались сплошным божественным вымыслом, устроители выбрали для просмотров несколько документальных лент, одна из которых — “Туман войны” Эррола Морриса — воочию показала, что жанр сам по себе — лишь некая условная граница между жизнью и жизнью...
Восьмидесятипятилетний старик, еще крепкий и звучащий вполне разумно, показан, тем не менее, во всей безжалостности возраста: обвисший тяжелый подбородок, маленькие глазки в складках кожи, как в мешках... Таков творческий принцип режиссера, направленный против “синема верите”: нельзя выхватывать нечто на улице, откуда-нибудь сбоку, и называть это правдой, ибо правда обязана смотреть в глаза. Таков он сегодня — Роберт Макнамара, военный стратег второй мировой войны, глава компании Форда в послевоенный период и, наконец, министр обороны США периода эскалации войны во Вьетнаме. “Я знаю, что многие из вас думают”, — спокойно произносит он, ни на секунду не отводя взгляда от устройства для сильных, названного Интерротрон — специальной камеры, максимально укрупняющей фронтальную проекцию в кадре. — “Вы думаете: этот человек двуличен. Вы думаете: у него камень за пазухой. Вы думаете, он не отвечал желаниям и чаяниям американцев”, — так с безжалостностью, на которую способна, пожалуй, лишь мужественная старость, заявляет он с экрана, подобного увеличительному стеклу микроскопа.
 |
“Не отвечавший чаяниям” американский мечтатель был свидетелем разрушительной депрессии тридцатых годов прошлого столетия, индустриализации страны в период войны и зарождения военной аристократии. Роль американцев во Второй мировой войне автоматически расценивается как справедливая: разумеется, они защищали добро! Фильм показывает то, что известно немногим: еще до бомбардировок Хиросимы и Нагасаки американские бомбардировщики, посланные генералом ЛеМэем, уничтожили почти миллион японцев, включая сто тысяч мирных жителей Токио, в одну только ночь десятого марта 1945 года. Макнамара — политик, которому изначально надлежит быть жестким, поднимает спустя десятилетия вопросы абсолютно неожиданные, нехарактерные для мужей из коридоров высшей власти — вопросы морали: “Для того, чтоб выиграть войну, убийство одной нацией ста тысяч представителей другой нации — оправдание? Или, может, было бы высокоморальным не убивать эти сто тысяч японцев с воздуха, а вместо этого положить сто тысяч американских жизней при вторжении в Японию?” Зритель ждет от него чего угодно — оправдания, покаяния — только не страшных по сути своей вопросов, ответа на которые нет.
Режиссер Эррол Моррис написал в заметках об этой ленте: “Для многих людей, знакомых с Карибским кризисом по фильму “Тринадцать дней”, “Дым войны” — абсолютно иная история. Она не о том, как Джон и Боб Кеннеди спасали мир, но о слепой удаче человечества, о лимитированности всего разумного. Она — о предотвращении ядерного Холокоста чиновником, имеющим мужество сказать президенту, что врага надо понять”...
Мы видим Макнамару объясняющим Кеннеди, что наступило время убрать советников из Вьетнама, мы, по смерти Кеннеди, слышим Джонсона, увещевающего Макнамару за чрезмерный оптимизм, мы слышим Макнамару, призывающего Джонсона прекратить бомбардировки Северного Вьетнама — и его же, убеждающего президента продолжать войну... Опять вопросы, ответов на которые нет.
Во время пресс-конференции с автором сценария Филипом Глассом того спросили: “Почему именно сейчас — фильм о Макнамаре? Что, звоночек прозвенел?” Это предположение ироничный сценарист не подтвердил, но и не опроверг: он едко заметил, что видит Рамсфелда обезьяньей копией Макнамары... Первый вряд ли может сказать даже элементарное: “Политика неправа”. Второй без позы и запоздалого раскаяния, с трезвостью совестливого, признает: “То, что было сделано, было неправильным из-за меня — и я принимаю на себя всю ответственность”. Сказано, может, и несколько плакатно, но проливает свет надежды из прошлого.
На пресс-просмотре этой ленты, так далекой от художественной, яблоку негде было упасть. Это уже иная правда — о зрителе.
Добавить комментарий