Без названия
Говоря ни о чём, очень многое можно сказать,
А особенно – если ты молод и твой собеседник
Понимает тебя с полуслова, и день – из последних
Тёплых дней перед долгой зимой. Возвращаясь назад
Лет на тридцать, я вижу в желтеющих липах бульвар,
Цельноблочные зданья, красивые лишь на закате,
А вот наш разговор, где естественно всё, что некстати,
Только отсвет оставил — увиденный в детстве пожар.
Счастлив тот, кто способен запомнить, как время стоит,
Нерешительно мнётся и топчется, не понимая,
Что с собой ему следует делать. И мало-помалу
Выбирает, куда ему двигаться. Я не старик,
Но вполне пожилой человек. Возвращаясь к тому,
Что запомнить не смог, я пытаюсь домыслить, достроить,
В полотно переделать набросок и рамки его удостоить,
И немного напрягшись, названье придумать ему.
* * *
Тогда, за вычетом ночи, мне было ещё весело и просто быть ребёнком…
Алексей Цветков. “Просто голос”
За вычетом ночи, которую в минус запишем,
За вычетом страха (возьмём его и зачеркнём),
За вычетом боли (оставим убогим и нищим),
За вычетом страсти (мы ею давно не живём),
За вычетом стран, превращённых в колючую поросль,
За вычетом войн, что не тронули нас, пощадив,
За вычетом тех, кто ушёл от нас - кучно и порознь,
За вычетом этого - что мы поставим в актив?
При мысли о счёте (а нам его вскоре предъявят),
При мысли о свете, которого мы лишены,
При мысли о мёртвых, кому мы перечить не вправе,
При мысли о том, как мы все безнадёжно смешны,
При мысли о вечной обиде (ни за что ни про что),
При мысли о мрачной свободе, что хуже тюрьмы,
При мысли о будущем или при мысли о прошлом,
При мысли об этой секунде - не вздрогнем ли мы?
* * *
Вспомнился вдруг Васильевский остров,
Конечная остановка трамвая сорок,
Мартовский вечер, ледка короста,
Замёрзших веток прозрачный шорох.
Вспомнились надежды, плохая обувь,
Разговоры сомнительного замеса —
И время, у которого никаких особых
Примет не осталось, за исключеньем места.
Руки, засунутые в карманы,
Сила в желаниях затаённых —
И контуры будущего. Оно казалось
Таким понятным и одушевлённым.
Теперь это будущее не только уже случилось,
Но сменилось следующим. Хорошо ли, плохо —
Не могу понять и даже не силюсь,
От улыбки воздерживаясь и от вздоха.
А если чего и жаль, то прощанья возле
Общежития с тусклым фонарём при входе,
Тогда, когда ноги ещё не мёрзли
И не было пониманья, что всё проходит.
* * *
Не хочу холодов, а хочу тепла,
Потому что такая пора пришла —
Вероятно, не старость пока, но уже усталость.
Холодов не хочу, а тепла хочу,
Сам себе шепчу, погасив свечу:
Что мне делать с жизнью моей, с той, что ещё осталась?
Я любил морозы, презирал тепло,
Обожал, когда щёки мне ветром жгло,
Только щурил глаза в метель, но шарфом не кутал носа.
А теперь люблю я сидеть у огня,
И огонь выспрашивает у меня
Тихим вкрадчивым голосом, заслоняющим суть вопроса —
Повторяет огонь всё один вопрос,
Поначалу в шутку, а потом всерьёз:
“Что-то можешь ты сделать ещё, на что-то ещё способен?”
И смотрю я, как он жуёт дрова,
Ни к чему мне лгать, ни к чему скрывать:
Не хочу я коряг на своём пути, не хочу колдобин.
Не хочу холодов, а хочу тепла,
Я весны хочу, вот и все дела,
Не метелей я жду, жду весёлых ручьёв и проталин.
Ну, а жизни, — той, что осталась мне, —
Я шепну попозже, наедине:
Ты теки уж, как знаешь сама — какой я тебе хозяин...
* * *
Я лежу на спине у озера и смотрю на дерево.
Нет никакого ветра, не холодно и не жарко.
Наблюдателю очевидно, что я ничего не делаю.
Время идёт. Я знаю об этом, и мне не жалко.
Дерево не представляет собой ничего выдающегося:
Ствол — прямой, много веток, на них — иголки.
Хорошее есть всегда лишь ожиданье лучшего,
Несмотря на препоны, опасения, кривотолки.
Трудно сосредоточиться, ни о чём невозможно думать,
Любая мысль расплывается сотнями мелких икринок.
Два юных бурундучка гоняются друг за другом,
Поднимая шум — что твой колхозный рынок.
Пока отдыхает разум, душа всё равно работает.
Ветер не дует, нет ни жары, ни холода.
Я поступаю так, как любое другое животное,
Когда оно не испытывает боли, страха и голода.
* * *
Задним умом каждый из нас силён.
История, география — всюду одна подлянка.
Ткнёшься в память: остров — ещё Цейлон,
Остров ещё Цейлон, а вот страна — Шри Ланка.
Встанешь, почешешь потылицу, ну — дела:
Куда девались колонии — вся их масса?
Кто может сказать уверенно: чем была
(или — было) когда-то Буркина Фасо?
Облик мира меняется. Имена
Несутся вскачь, как будёновцы за командиром в бурке.
Та страна, в которой мы выросли — не страна.
Область ещё Ленинградская, а контора — в Санкт-Петербурге.
Оторопь — ну не оторопь, но страх берёт —
Столько в схеме метро перемен напрасных:
Стоит, понурившись, Лермонтов возле “Красных ворот” —
Парадоксальная жертва паденья красных.
Тысячелетье кончилось. Но печаль
Остаётся. И так настояна, что можно язык запачкать.
Где он, по сорок копеек, цейлонский чай
В плотных таких, кубических, жёлтых пачках?
В Мериде
Ленивый слуга очищает от листьев пруд.
Вода в золотистых камнях поблёскивает на солнце.
Непривычная глазу пичуга, присев на цветущий прут,
Пытается мне пропеть, что у неё на сердце.
Время остановилось. Точнее, его волна
С неправдоподобной мягкостью набегает сзади.
Прошлое — перед глазами, но в тумане. И мне видна
Только пичуга на тросточке, да по ограде
Взбирающаяся лиана. В крови — покой.
Я ошибался: расслабленность не отрицает стойкости.
Древние боги майа присутствуют, но в такой
Форме, которая скрадывает черты жестокости.
И вдруг я — вполголоса, но отчётливо, по слогам —
Произношу: “Единственная. Дорогая”.
Богам до меня нет дела, а слуга
Не поймёт, потому хотя бы, что речь у него другая.
И мне совершенно не стыдно, что он очищает пруд —
Определённые вещи немыслимы здесь: как холод.
А жизнь, по определению — самый тяжёлый труд,
Безразлично: богат или беден ты, стар или молод.
Большая гроза в Иерусалиме
Ars longa, vita brevis
Камень трактует воду не так, как почва.
Словно большие реки, гремят канавы.
Жизнь коротка, vita brevis, в этом римляне правы,
Но вот что искусство вечно — неверно и даже пошло.
Не вечно, а долговечно — так говорили в Риме,
А вечны бессмертные боги да мысль в черепной коробке.
Что до бессмерных богов — о них говорят раскопки,
Убирая песок и щебень, что были меж нами и ними.
Какие грохочут громы в иерусалимском небе,
Какие летают молнии, делая свет крылатым!
Каждый, кому за сорок, ощущает себя Пилатом,
Идущим вниз по откосу, уже миновавшим гребень.
До самой низкой из точек нашей подлунной суши,
От стен Иерусалимских — час пути на машине.
Потоки ломают трассы и губят людей в пустыне
(Да пребудут в покое их отлетевшие души).
Природа разбушевалась и вряд ли кому понятен
Подтекст сумасшедшей боли, контекст сумасшедшей страсти.
Жизнь коротка; искусство даёт иллюзию счастья —
Как дождь, отмывая землю от крови и прочих пятен.
* * *
Привядшую сирень поставлю в кипяток.
Воспрянет на часок, взметнётся напоследок
Прощальной красоты неэкономный ток —
Горячий аромат (“А ну ещё разок,
Ещё один разок!”) её безумных веток.
Вот так бы — навсегда! Но за витком виток
Секундный коготок разматывает время.
Венчает всё порыв. Порыв, а не итог.
Как семя, хочет жить вся кисть, любой цветок,
И запах так глубок, что ударяет в темя.
Добавить комментарий