Тётя Люся

Так звали нашу соседку, хотя на самом деле её имя было Ольга Ильинична. Но почему-то для всех она была Люсей, для меня – тётей Люсей.

 Я продолжал навещать её много лет после того, как мы уехали из коммуналки - она была моей близкой подругой и оставалась ею до самой смерти. 

Тётя Люся была старше меня лет на шестьдесят пять. 

Она всегда полулежала на кушетке, обложенная книгами и журналами, а я, маленький мальчик, сидел у неё в ногах, и мы разговаривали, что было для меня огромным удовольствием. Когда я вспоминаю о своих визитах, мне это даже лестно, потому что она всегда, казалось, была мне рада и никогда не пыталась от меня отделаться. Наверное, любила. 

Тётя Люся рассказывала мне про своё детство в Одессе, как она заплывала далеко в море не то с Багрицким, не то с Олешей. Многие друзья её юности стали известными, даже знаменитыми людьми, но упоминала она их очень просто, без какой-нибудь там особой гордости. Чаще других она вспоминала Бабеля, и я помню, что всякий раз при этом как-то особенно, по-озорному улыбалась. Для меня же тогда все они были просто людьми со странными фамилиями.

Помню однажды тётя Люся попросила мою маму испечь пирог – её собралась навестить сестра Бабеля Мэри, которая жила в Бельгии. Она заехала в Ленинград повидаться с тётей Люсей, подругой детства, на обратном пути домой из Одессы, куда она приехала как туристка. 

Мама поворчала для порядка (подумаешь, Мэри из Бельгии!), но пирог испекла. Уж не знаю, как допустили этот визит в нашу очаровательную ленинградскую коммуналку. Хотя, с другой стороны, что они могли сделать... Помню, тётя Люся с Мэри, прощаясь, долго обнимались в прихожей, громко говоря по-французски. 

Кроме того тётя Люся помнила из латыни, читала по-английски и по-немецки. Она невинно кокетничала с моим папой, вставляя в речь французские фразы и латинские поговорки, чем он был заметно доволен, особенно когда ему удавалось вспомнить что-нибудь в ответ. Это изрядно раздражало маму, но не из ревности (тётя Люся была лет на двадцать старше папы), а из-за неуместности французского и латыни на коммунальной кухне, с чем я, кстати, полностью согласен.

 Когда тётя Люся себя сносно чувствовала, она садилась за рояль, что стоял в её узкой комнате напротив кушетки так, что между ними трудно было пройти, и играла Шопена. 

Тётя Люся имела обыкновение называть всех по имени с уменьшительно-ласкательными суффиксами, что, как это ни странно, никогда не звучало слащаво или фальшиво. Ласковым именем Васенька был наделён даже сосед Василий Кондратьевич Иванов, живший в комнате напротив тётилюсиной прямо при входе в квартиру с лестницы. Все остальные обитатели квартиры, включая детей, звали его просто Кондратич. В моей памяти Кондратич остался в полосатых пижамных штанах, голубой майке и с огромными, рельефными бицепсами, которыми может наградить только природа и которые, как ни старайся, невозможно накачать в спортзале. Он работал такелажником и регулярно напивался, не пропуская ни одного аванса или получки, иногда уходя в продолжительные запои. 

Вспоминая это, я не понимаю, почему его при этом не увольняли, но недоумение это, видимо, весьма примитивного свойства, как и многое другое в моей голове после тридцати с лишним лет жизни в краю, где всё более или менее подчинено здравому смыслу... 

Помимо традиционных противоречий, свойственных русскому характеру, в Кондратиче мирно сочетались педантичная чистоплотность и элементарное скотство. Ежедневная утренняя гигиеническая процедура, кульминацией которой были раскатистые трели прочищаемой носоглотки, занимала добрых десять минут. О ней не стоило бы упоминать, если бы не проходила она на кухне, а не в ванной, куда для этого ходили остальные. Занятые приготовлением завтрака соседи реагировали на это по-разному: кто, казалось, не замечал, кто просто качал головой и тихо чертыхался, а моя мама, например, не уставала в весьма доходчивых терминах напоминать Кондратичу, для чего предназначено каждое из общих помещений коммуналки. Тётя Люся, когда ей доводилось быть свидетельницей этого утреннего свинства, получала эстетический удар такой силы, что, не доделав то, зачем она пришла на кухню, поспешно удалялась, тихонько нашёптывая что-то, часто по-французски.

Помню, однажды к нам в дверь тихо постучали. Это конечно же была тётя Люся - так нежно стучала только она.

- Танечка, простите, что беспокою.... Там, в прихожей, Васенька лежит.

- Ну, проспится и встанет, что я-то могу сделать, - ответила мама, на которую эта новость не произвела заметного впечатления.

- Да, но, Танечка, он.... не сухой, а из-под двери с лестницы так дует, боюсь, воспаление лёгких...

- Да и чёрт с ним, пусть хоть сдохнет... Так пить..., - ответила мама. Она конечно же не желала Кондратичу смерти, а упомянула о ней лишь в качестве декларации идеи социального дарвинизма, сторонницей которого была, сама того не зная. 

Употребление простого и безупречно-приличного слова «мокрый», адекватно описывающего состояние штанов Кондратича, наверное, казалось тёте Люсе в этой ситуации чрезмерно натуралистичным. Иначе как же объяснить столь нелепую замену? Моё сомнение в уместности такой щепетильности в подборе слов укрепил Кондратич на следующее утро, придя на кухню помыться и стыдливо пряча глаза (стыдливость была ещё одним странным качеством из его противоречивого набора). Поскольку тётя Люся была единственной, кто одарил его добрым утром, глядя ему в глаза и улыбнувшись по своему неизменному обыкновению, Кондратич выбрал её для своего лаконичного извинения:

 - Надо ж, Люсь, как пережрал вчера - обо...лся даже...

Я бы многое отдал за то, чтобы узнать, что значит латинская поговорка, тихо сказанная в ответ тётей Люсей, которая поспешно ретировалась, покачиваясь, как боксёр, пропустивший сильный удар, но продолжающий бой. 

Она была из тех женщин, которые остаются красивыми всю жизнь. И ещё она очень мягко и заразительно смеялась, и мне до сих пор очень хорошо, когда я вспоминаю её смех. 

Вот, пожалуй и весь портрет моей любимой тёти Люси. 

Но была ещё одна загадочная деталь, без которой это описание было бы неполным. Каким-то образом её занесло в партию. Да, да, она была коммунисткой, что ещё раз делало мои сомнения относительно монолитности партийных рядов более чем резонным. (Если эта партия вмещала в себя одновременно тётю Люсю и, скажем, начальника отдела кадров по фамилии Шишов, с которым у меня сложились хоть и короткие, но весьма эмоциональные отношения, то разве можно было считать её политической партией, которая должна объединять людей сходных мировозрений?). 

Я никогда не спрашивал, как это получилось, и, когда этот естественный вопрос возник, тёти Люси уже не было. Ну а в детские годы партийность как бы выделяла для меня особенно хороших людей, как папа, из остальных - просто хороших и плохих. 

Вот уж действительно.... счастливая пора... 

Тётя Люся была, конечно же, пенсионеркой (до этого, кажется, детским врачом, хотя я не помню, чтобы мама просила её посмотреть нас c сестрой, когда мы болели), поэтому состояла на партийном учёте в жилконторе, куда ходила на собрания с ошеломляющей регулярностью. Знал я об этом потому, что иногда после собраний она приходила к моему папе за разъяснением некоторых, не вполне понятных ей нюансов политики партии или за помощью, если партийное поручение было ей не по силам.

- Фимочка, мне надо к следующему собранию подготовить сообщение о нашей миролюбивой политике в Юго-Восточной Азии. Что там опять происходит и что они хотят от меня услышать? - и всегда при этом улыбалась. Папа, который улыбки не замечал и не слышал в этом вопросе два, ответы на которые могли бы быть весьма противоречивыми, начинал ей рассказывать о Вьетнамской войне, Лаосе и Камбодже и ещё о всяких совсем непонятных для меня тогда вещах.

- О, господи - вздыхала она, когда папа заканчивал, – какой же это всё ужас. Я пойду прилягу, у меня сегодня адские головные боли.... 

Когда дверь за тётей Люсей закрывалась, мама обычно отпускала едкое замечание, в которое ловко упаковывала нашу миролюбивую политику, партячейку при жилконторе и головную боль, на которую тётя Люся жаловалась почти ежедневно. Всё в одной, не очень длинной фразе.

Тёти Люси больше нет. В кругу людей, склонных вспоминать всё с ностальгической ноткой, принято считать грустным тот факт, что люди этой породы исчезли без шансов появиться опять. Их сменила образованщина, по меткому словообразованию А.И. Солженицына, которому можно многое простить за его виртуозные импровизации с русскими суффиксами. 

Но я по этому поводу никогда не грустил, какими бы очаровательными люди эти ни были. Вымерли – и слава богу. Грустить о них надо было в начале прошлого века, а не этого, когда их иммунитет оказался слабее жуткой эпидемии, и самые трезвые из них быстро поняли, что единственным спасением от неё могут стать иностранные лекарства. 

Как Мэри, подруга тёти Люси из детства, пережившая своего брата, который дорого заплатил за желание понаблюдать, как будёновцы размахивают шашками...