Сегодня сотрудник негламурного журнала «Экспромт» М. Михайлов, удрученный регулярными сообщениями о жертвах новой загадочной эпидемии, мысленно обратился к своему любимому мыслителю Мишелю Монтеню в поисках наставления и утешения.
М. – Уважаемый Учитель, мы живем в непрерывной тревоге: мир накрыла пандемия нового страшного вируса COVID-19, число зараженных и жертв ежедневно увеличивается. Во многих странах вводится жесткий карантин, но конца вирусной атаки пока не предвидится. Кроме того, надвигается экономический и финансовый кризис. Некоторые люди впадают в панику. Как все это пережить?
Некоторые СМИ уже называют коронавирус «чумой ХХI века». Вы жили в 16 веке, то есть 5 столетий назад, и, кроме длительных и разорительных гражданских войн, Вам пришлось пережить и эпидемию чумы. Расскажите, пожалуйста, об этом.
М. М. – После всех обрушившихся на меня зол, претерпел я нечто еще худшее. И во внешнем мире и у себя дома стал я жертвой чумы, а беда эта покруче всех других.
М. – Да, врагу можно противостоять, а такой жуткой эпидемии без развитой медицины – никак.
М. М. – Мне пришлось очутиться в таком приятном положении, когда вид собственного дома внушает ужас. Все, что в нем было, осталось безо всякой защиты, так что любой человек мог присвоить себе любую приглянувшуюся ему вещь. Я, всегда отличавшийся гостеприимством, оказался вынужденным искать крова для себя и своей семьи, несчастной растерянной семьи, внушавшей страх и своим друзьям, и себе самой, внушавшей отвращение всюду, где она пыталась найти убежище, и вынужденной поспешно сниматься с места всякий раз, как у кого-либо из ее членов начинал болеть хоть кончик пальца.
М. – Неужели страх заразы доходил до такой степени?
М. М. – Все болезни принимают за чуму: никто не дает себе труда разобраться в них. Лучше же всего то, что, по правилам врачебного искусства, вы после соприкосновения с больным должны в течение сорока дней выжидать, не заразились ли, а в это время воображение ваше работает вовсю и может даже здорового человека довести до болезни.
М. — Мне это очень понятно. Особенно человеку мнительному, с развитым воображением, нелегко сохранить душевное равновесие.
М. М. – Все это гораздо меньше тронуло бы меня, если бы мне не пришлось страдать за других и в течение полугода самым злосчастным образом быть вожаком этого каравана.
М. – То есть лично Вы устойчивы к подобным страхам?
М. М. – При мне всегда находятся средства защиты – твердость и терпеливость. Ожидание и боязнь заразы, которых в этом случае особенно опасаются, не могли бы меня смутить. Если бы я был одинок и заразился, то считал бы болезнь лишь довольно легким и быстрым способом уйти из этого мира. По-моему, такая смерть не из худших: обычно она скорая, теряешь сознание без мучений, причем утешением тебе может служить то, что это общая беда, все происходит без торжественных обрядов, без траура, без похоронной сутолоки. Но что касается окрестного люда, то спаслась едва ли сотая часть.
М. – При этом Вы понесли и материальный ущерб?
М. М. – Основное имущество мое — труд крестьян: поле, на котором работали сто человек, теперь надолго осталось под паром.
М. – Но это, конечно, не главное. Самое ужасное – неотвратимая гибель стольких людей!
М. М. – И каких только примеров твердости духа не давал нам в этих обстоятельствах простой народ! Почти все отказывались от какой-либо заботы о своем существовании. Неубранные гроздья висели на виноградных лозах, главном богатстве нашего края, ибо все ожидали смерти, если не нынче вечером, так назавтра, но лицо их и голос выражали так мало страха, что казалось – эти люди осознали необходимость своей гибели и приняли ее как неизбежный приговор, одинаково касающийся всех.
Но как мало нужно, чтобы человек проникся решимостью умереть! Расстояние, разница во времени на несколько часов, одна мысль, что ты не один, и смерть принимает совсем другое обличье.
М. – Возможно, тут к твердости духа примешивается отчаяние, невозможность противостоять неотвратимому злу? У людей просто опускаются руки от безысходности?
Тем не менее, что бы ни являлось причиной достойного и даже героического поведения, оно вызывает только уважение.
М. М. – Целый народ за самое короткое время приучился к поведению, которое по твердости и мужеству не уступало никакой заранее взвешенной решимости.
В тех уроках мужества, которые мы черпаем из книг, больше видимости, чем подлинной силы, больше красивости, чем настоящей пользы. Мы отошли от природы, которая так удачно и правильно руководила нами, и притязаем на то, чтобы учить ее.
М. – Вы имеете в виду античных философов, призывающих всегда помнить о смерти, чей девиз – «Memento mori»? Вы с ними теперь не согласны?
М. М. – От мыслей о смерти более тягостной становится жизнь, а от мыслей о жизни – смерть. Первая нам не дает покоя, а вторая нас страшит. Не к смерти мы подготовляем себя, это ведь мгновение. Каких-нибудь четверть часа страданий, после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, не стоят того, чтобы к ним особо готовиться.
М. – Один из семи первых греческих мудрецов Солон Афинский учил: «Жизни конец наблюдай». Вы с ним не согласны?
М. М. – Я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец, однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смысл жизни, которая должна ставить себе свои собственные цели, свои особые задачи. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образом прожить, стойко перенося все жизненные невзгоды. Среди многих других обязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни, находим мы и положение о том, как надо умирать, которое является одним из самых легких, когда мы не отягощаем его страхом.
М. – Разве этот страх не свойственен в той или иной мере каждому живому существу, наделенному от природы инстинктом самосохранения?
М. М. – Врожденной является у нас боязнь страданий, но не боязнь смерти самой по себе: ведь это такая же необходимая сторона нашего бытия, как и жизнь.
М. – И эта боязнь более свойственна людям с развитым интеллектом и воображением, которое заранее предвидит беды и болезни, часто даже преувеличивая их. С одной стороны, это свойство позволяет проявлять большую осторожность, избегать каких-то опасностей, но, с другой стороны, делает жизнь, как Вы точно подметили, более тягостной. Поэтому жизнь людей ограниченных и неразвитых в чем-то гораздо проще.
М. М. – Простые люди нуждаются в лекарствах и утешениях лишь тогда, когда гром уже грянул, и о беде они думают лишь в той мере, в какой ощутили ее. Разве это не то, о чем мы и говорим всегда: тупость и невежество простонародья помогают ему терпеливо переносить навалившиеся на него испытания и с глубочайшим безразличием относиться к тому, что может грозить в будущем; душа его, более грубая, неотесанная, менее уязвима и чувствительна. Ей-богу же, если это так, будем учиться в школе глупости!
М. – Думаю, этому научиться невозможно. Но, по мере сил, следует держать воображение в узде и, по совету моего остроумного современника М. Жванецкого, «переживать неприятности по мере их поступления».
Благодарю, Учитель, за эту беседу. После разговора с таким философом, как Вы, жить становится легче.
М. М. – Моя философия в действии, в естественном и безотлагательном пользовании благами жизни и гораздо меньше – в фантазии.
На этой жизнеутверждающей фразе окончилась беседа с великим человеком…
Добавить комментарий