Судьба парижских друзей
Художники, с которыми Нюренберг сблизился в свой первый приезд, последующие годы оставались в Париже. Жизнь их была непростой, многие перебивались случайными заработками. Не бедствовали лишь те, у кого были постоянные поступления. Марка Шагала поддерживал известный театральный художник балета Дягилева — Леон Бакст. Мещанинов регулярно получал переводы от своего отца, купца 2-й гильдии.[1] Констана выручало ремесло механика, приобретенное в семейной мастерской, и он долгое время зарабатывал на жизнь ремонтом зонтиков. Грановский, прозванный «ковбоем Монпарнаса» за яркую внешность и экстравагантное поведение — он носил клетчатые рубашки, широкополые шляпы и любил проехаться по городу на лошади — временами убирался в артистическом кафе «Ротонда».
Долгое время бедствовал Хайм Сутин. Его часто видели сидящим на лавочке возле кафе «Ротонда». Порой у него не было денег даже на чашечку кофе, чтобы погреться внутри. Однажды он предложил богатой посетительнице «Ротонды» купить свое фото на паспорт (а он был далеко не красавчик). Дама рассмеялась и дала ему несколько франков. Иногда Сутин выставлял свое нескладное тело для позирования. Пьянствовал он вместе со своим другом, гениальным Модильяни. Один раз в Ля Рюше их застали спящими на полу, укрытыми газетами. На вопрос, почему они спят на полу, Сутин ответил: «Клопы заели».
Лишь в 1922 году, когда американский миллионер и коллекционер Барнс скупил все его работы, испытания художника закончились. Сутин разбогател, переехал в дорогое ателье, стал наряжаться, посещать рестораны и ездить на машине с шофером.
В интервью 1964 г. скульптор Джозеф Констан перечислял трудности, с которыми сталкивались иностранцы в Париже.[2] Все ощущали себя гениями (что позже во многом подтвердилось), но коллекционеры их не знали, мало ценили и почти не покупали. По выражению Констана, они были «цикадами Монпарнаса», чье пение не имело цены на бирже. Один известный в дореволюционной России поэт был вынужден покупать билеты на метро в кредит. Талантливый литовский скульптор Юдзатис,[3] делавший фигуры насекомых размером со слонов, а слонов размером с насекомых, подрабатывал тем, что с помощью специального устройства доставлял картины из Ля Рюша на Осенние и Весенние салоны. Об этом времени скульптор Лев Инденбаум писал сестре в Россию: «Выживаем каким-то чудом».
К началу 1930-х почти все художники и скульпторы, приехавшие из России в Париж двадцать лет назад, обрели почву под ногами; многие даже получили французское гражданство. Тем не менее, некоторым хотелось вернуться в СССР. На то имелось несколько причин. Одни придерживались левых взглядов и вдохновлялись коммунистической идеей. Другие искренне желали принести пользу своей стране, применив полученные за границей знания и опыт. Третьим не хватало общения и русского языка. Четвертые надеялись, что на родине они будут лучше защищены государством и семьей. Однако, в разгар сталинских репрессий «возвращенцы» воспринимались плохо. Начальство относилось к ним настороженно, и они по большей части остались невостребованными.
Трагически закончил свои дни художник Марк Налево, часто упоминаемый в письмах парижских друзей Нюренберга. Но что он был за художник, где его картины, хотя бы одна? — о них нет никаких сведений. Известно только, что он страдал от неизлечимой раны на ноге, полученной в Первую мировую войну под Верденом. И что он умер в Москве. Вот последнее упоминание о нем в дневнике Нюренберга.
Конец апреля, 1940 г.
Умер Налево. В поликлинике МГУ на Петровке. Шесть месяцев он угасал. У него был рак. Он об этом не знал. Долго жил иллюзиями. Его страдания кажутся сверхчеловеческими. Бывали дни, когда он хотел выброситься из окна, когда он просил врачей отравить его. 6 месяцев назад я с Глузкиным пригласили специалиста. Он сказал нам:
— Ну, что вам сказать? Дела вашего товарища плохие. Обреченный человек. Да, обреченный.
Чтобы утешить и развлечь, я написал о нем статью в «Советском Искусстве».
22-го его хоронили. 15 человек друзей. Я открыл траурный митинг. Потом Ромм, Парнах. Все отмечали купеческую широту. «Как неудачна была вся его жизнь, — думал я. — Жена его обобрала и была с ним крайне жестока».
В гробу лежала мумия, да и то с одной ногой. Отрезал Бурденко 10 месяцев назад.
Литератор Парнах знал его по Парижу: «Нечестолюбив, скромен. На Монпарнасе он был одинок, но и в Москве он был одинок среди дельцов».[4]
Драмой обернулось и возвращение в Москву Роберта Генина (1884–1941). Он прожил 33 года в Европе — Германии, Швейцарии, Франции, где дела его шли неплохо: были выставки, о нем писали, картины имели успех. Он много путешествовал, даже побывал на острове Бали, откуда привез изображения изящных балиек. Но левые взгляды и ностальгия по родине взяли верх. В 1936 году он приехал в СССР, оставив свой швейцарский дом на озере Лаго-Маджоре советскому Красному Кресту, а парижскую мастерскую со всем оборудованием — московскому художнику Владимиру (?), хорошему знакомому Нюренберга. Владимир рассказывал ему об этом в письме:
Вообще с этой мастерской нам (с женой Люсей, скульптором — прим. автора О.Т.) здорово повезло. Художник Генин (его Налево знает) решил порвать с Парижем и бросить свой дом и совершенно неожиданно для меня (я его очень мало знал и видел всего один раз на проводах Налево) предложил мне всю свою обстановку. Это предложение я, конечно, принял и вот теперь я могу сказать, что мастерская моя обставлена и оборудована совсем неплохо — помимо обстановки я получил богатое наследство в подрамниках, рамах и стеклах. Самое же отрадное то, что я не потратил на это дело ни одного су, которых у меня очень мало.[5]
В СССР Генин хотел делать фрески на фасадах новых домов. Когда ему поручили оформить павильон «Совхозы» для Всесоюзной Сельскохозяйственной выставки (ВСХВ), то показалось, что его мечта осуществима. Он с энтузиазмом взялся за дело и работал над заказом около двух лет. Неожиданно директоров выставки объявили врагами народа, некоторых расстреляли, павильон переименовали, а фреску Генина залили известковым раствором. К профессиональной драме добавилась бытовая неустроенность. Так и не получив собственного жилья, Генин кочевал от одного знакомого к другому. Какое-то время он жил в коммунальной квартире Налево, которого знал по Парижу.
Генин мечтал работать в коллективе. Однако он жаловался, что ему «больно», когда ему говорили: «Вы не член МОССХа, вы не художник». Депрессивное состояние Генина усилилось с началом Отечественной войны. Он просился на фронт, но получил отказ из-за хромоты. Во время наступления немцев в августе 1941 года он покончил с собой в московской квартире, приняв смертельную дозу морфия. Нюренберг записал в Дневник:
Ушел Генин. Тонкий, культурный художник. Он принял большую порцию морфия и отправился к праотцам. Когда мы бросились на его квартиру, а потом в отделение милиции, начальник последнего показал нам записку покойного: «Я пытался уйти на фронт, но меня как инвалида (он немного прихрамывал) не взяли. Находиться в тылу фронта у меня не хватает сил».
Генин, дорогой Генин! Добрый, отзывчивый, с горящими темно-карими круглыми глазами и темпераментным умом. [6]
Неудачно, хотя и не столь бедственно, сложилась на родине судьба художника, друга Нюренберга и «одесского парижанина» Исаака (Жака) Малика (1884–1975). Он вернулся в Москву в 1933 году. Но вскоре начались гонения на модернистов, борьба с западными влияниями — а Малик часто изображал ослепительные карнавалы в Версале, — и он уничтожил свои ранние работы. После этого Малик уединился в подмосковной Малаховке, где многие годы преподавал рисование в школе, полностью отказавшись от профессиональной живописи. До сих пор неизвестно, что стало с его картинами.[7] Он дожил до 91 года и в старости говорил своим внукам — художнику Михаилу и дизайнеру Владимиру Бабенковым: «В этой стране нельзя быть художником».
Положение друзей Нюренберга, оставшихся в Париже, ухудшилось во время Второй мировой войны. В 1940 году Франция капитулировала перед нацистской Германией. Началось уничтожение евреев. Одновременно были ликвидированы их личные вещи, коллекции, архивы, картины.
Приход в 1941 году немецких фашистов вынудил многих художников бросить свои мастерские и бежать из Парижа.[8]
Самым успешным — Шагалу, скульпторам Мещанинову и Липшицу — удалось своевременно добраться до Америки. Кремень и Константиновский (Констан) скрывались на юге Франции. Другие были арестованы и погибли. Среди них — Адольф Федер, Сандро Фазини (брат писателя Ильи Ильфа), Самуэль Грановский, Владимир Баранов-Россине. Рассказывали, что художник авангардного стиля Баранов-Россине говорил: «Я люблю Париж, и ничего не боюсь!» Он был арестован гестапо в 1943 и через год погиб в Освенциме. В 1942 году в Париже был арестован Фазини с женой Розой, оба погибли в Освенциме в 1944. На родине судьба Фазини долгое время оставалась неизвестной. Такая же участь постигла Грановского: он был арестован и депортирован в Освенцим, где погиб в 1942 году. Близким другом Нюренберга был Федер, о его гибели в 1943 в Освенциме году он узнал после войны. Сутин остался в оккупированном Париже, прячась у разных знакомых. Но, оказавшись без необходимых лекарств, он так запустил язвенную болезнь, что скончался в 1943 году в Париже от перитонита.
***
Несмотря на то, что многие в СССР уничтожили свои архивы, опасаясь репрессий — долгое время связи с Западом и контакты с художниками-эмигрантами были под запретом — Нюренберг сохранил письма парижских друзей. В его архиве имеется бумажный пакет, на котором написано «Письма, которые должны жить». Здесь находятся письма его парижских друзей: художника Федера (Юзи), скульптора Мещанинова (Оси) и скульптора-анималиста Констана (Зоси), приводимые ниже. Переписка Нюренберга с Марком Шагалом публиковалась ранее.[9]
Адольф Федер (1886–1943)
Живописец, график и иллюстратор Адольф Федер родился в 1886 году в Одессе. С Нюренбергом он сблизился в Одесском художественном училище. В 1908 году Федер уехал в Париж и записался в Академию Жюлиана, куда потом привел и своего товарища. Позже он работал в ателье Анри Матисса и под его влиянием увлекся фовизмом,[10] отчего его и стали называть «первым русским фовистом» или «фовистом из Одессы».
Федер был успешным художником, много выставлялся как во Франции, так и других странах. Картины маслом писал широкими мазками и яркими красками. Делал прекрасные рисунки пером и тушью, иллюстрации к книгам, одну из которых («Возвращение в Иерусалим», 1927) с 64 авторскими рисунками он подарил Нюренбергу. Любил путешествовать, посетил Африку, Палестину, страну Басков.
Между двух войн Франция развернула этнографические исследования своих колоний, что повлияло на Федера, и он начал увлеченно собирать предметы африканского искусства, которые называл «мои негры»:
Федер сумел собрать небольшую, но потрясающую африканскую коллекцию, которой гордится.[11]
Что еще известно о Федере? Он был веселым, обаятельным человеком с «одесским» чувством юмора. Долго не был женат, хотя имел много подружек.
Федер первый встретил Нюренберга в Париже в 1911 году, помог поселиться в отеле и угостил:
«Я впервые сижу в парижском кафе и пью кофе», — подумал я.[12]
На следующий день он вместе с их общим другом, скульптором Мещаниновым, повел Нюренберга смотреть импрессионистов в Люксембургский музей, а затем в Лувр ради знаменитой «Олимпии» Эдуарда Мане, о чем в книге Нюренберга написано:
Поглядев на моих гидов, я вспомнил сценку из елисаветградского свадебного быта — проводы сватами жениха и невесты. Я — жених, очаровательная «Олимпия» — невеста, мои добрейшие друзья Мещанинов и Федер — сваты.[13]
Федер познакомил Нюренберга с редактором русскоязычной газеты «Парижский вестник», порекомендовав его как «опытного художественного критика». Нюренберг начал публиковать в газете заметки о парижских выставках, о новых именах в искусстве. Работа в газете поддержала его материально и развила литературные способности.
В тяжелые моменты Федер умел мотивировать и вразумлять Нюренберга:
Федер обладал чудесным даром утешать и успокаивать людей, попавших в беду. Делал он это просто и великодушно. Он мне внушал любовь к труду.
— Ты, — говорил он, — работай в любых условиях. В хороших условиях каждый сможет заниматься живописью, а вот ты научись кисть держать в дни нужды…[14]
Он продолжал заботиться о своем подопечном вплоть до отъезда Нюренберга на родину в 1913 году из-за его легочной болезни:
Федер улыбнулся, ему, вероятно, после грустных слов захотелось пошутить, перед моим отъездом сказать что-нибудь веселое, и он сказал:
— Подумай, он (Париж — прим. автора О.Т.) тебе дал много утешений, — великолепную мастерскую на Рю де ля Санте, 32, рядом со знаменитой тюрьмой Санте. Над ее входом, на верхушке ворот имеется историческая революционная надпись: «Свобода, Равенство, Братство». Ты, конечно, скажешь: «Какая ирония». Потом, — добавил он, — напротив мастерской твоей женский монастырь. Каждое утро в открытом окне у ворот ты видишь нежные женские руки. В одной — кружка молока, в другой кусок белого хлеба. Вот тебе готовый завтрак! И невдалеке от мастерской знаменитая парижская венерологическая больница Кашена. Чего тебе, друг мой, еще надо?
Мы рассмеялись.[15]
Сохранилось два письма Федера. Как видно из его первого письма Нюренбергу, Париж 1920-х годов предоставлял для упорных и целеустремленных личностей неплохие возможности:
Париж, 1928г.
Дорогой Амшей!
«Еврейскую душу нельзя судить» — так говорил мой дедушка, и он был совершенно прав. Ты обо мне думаешь, что я разжиревший мэтр и вообще буржуй. Но, к сожалению, это далеко не так. Я не разжирел, что очень хорошо, и не мэтр и не буржуй. Скромный, маленький живописец, один винтик в этой колоссальной машине, которая называется Париж. И мечтаю о том, чтобы сделаться, если не колесом, то, по крайней мере, гайкой, что страшно трудно, так трудно, что вообще стараешься не хотеть ничего — просто делаешь 50-60 полотен в течение года, не сравнивая себя ни с худшими, ни с лучшими, просто делаешь, а там уж видно будет. Все равно… Если поддаться самокритике, то лучше все бросай и продавай гвозди. Каждый день на рынок выбрасываются километры полотна и бумаги. Все это интересует одних и приводит в бешенство других, где ж тут разбираться. И я из завоевателя превратился в мирного садовника и обрабатываю свой маленький садик. Выставляюсь часто. Каждый год имею свою выставку или в Druot или у Barbasanges, в Salonax и в группах. В другие страны принимают время от времени. Словом, продавец красок очень меня уважает. Вот теперь отдыхаю, закрыл свою выставку акварелей, ничего, прошла недурно. А теперь надо засесть за полотно к Осеннему Salon‘у. И так все время. С этой стороны я, как и все здесь, конечно, буржуй. Мещане — будничные люди: раньше покричали, охрипли, а теперь про себя поют.
«Негры» мои дают мне много удовольствия. Ты и да еще кто-то в России о них больше знают, чем о моей живописи. Я очень горжусь этим, как и полагается. Я собрал приличную коллекцию. Ты очень удивишься, особенно ты, который знал мое atelier на Pl. St-Jacques. Правда, и тогда у меня было уже пристрастие ко всему экзотическому.
Приятели все более или менее устроились. Конечно, не считая тех, которые не вынесли бремя палитры и ушли на другие пути. Трудно было, голубчик, временами волком выли, и надо было иметь широкие плечи и много любви к делу, чтоб не свалиться.
Видаю часто Налево, ему не сладко, конечно, это понятно, ведь ему надо начать сначала.
Я прочитал твою книгу о Сезанне.[16] Хорошо, не ожидал. Я послал тебе мою книжку[17] и фото с последних вещей, мне будет приятно почитать об этом.
Я все холост, ибо слишком много женщин на земле, а я их всех люблю. От этого у меня уже и половины волос нет. Пошлю на днях свою фотографию.
Как твои дела? Напиши скоро.
Как вспомню я все это прошлое: и Елисаветград, и Одессу, и Париж – ах! Лучше не думать!
Ну, будь здоров
Целуются
Твой Юзя
18 rue du Moulin de Beurre Paris (14)
По словам Нюренберга, Федер скучал по родным местам, в первую очередь по Одессе, где он вырос, провел молодость, учился:
С Федером нельзя было говорить об Одессе, он вспыхивал и казался подвыпившим: «Ах, поглядеть бы на Аркадию или на Большой Фонтан. Скажи, акации так же цветут и так же пахнут?»[18]
Федер относился к тем художникам, которые всерьез задумывались о возвращении на родину. Об этом он советовался с Нюренбергом, а в 1928 году принял участие в московской выставке «Современное французское искусство» с картинами «Композиция», «Женщины Алжира» и «Девочка с игрушками». Экспозиция была почти поровну поделена между французскими и русскими мастерами. Работы русских разместили в Третьяковской галерее, французов — в Музее Нового Западного Искусства на Пречистенке. Среди «русских парижан» числились Гознасон, Гончарова и Ларионов, Цадкин, Шагал, Кремень, Федер, Мещанинов. Французов представляли Модильяни, Утрилло, Леже, Дерен, Кирико, Паскен и др. К выставке был выпущен каталог со вступительной статьей «Русская группа», написанной известным критиком Абрамом Эфросом.
1928, А.Федер. Открытка, посланная Федером из Парижа в Москву — Нюренбергу. На фото надпись: «Амшей! Смотри и любуйся! Федер, Париж, 19/5». Архива Кировоградского художественного музея.[19]
Участию Федера в выставке содействовал друг и ученик Нюренберга — Виктор Мидлер,[20] заведовавший в 1923–1929 гг. отделом русского искусства Третьяковской галереи. Мидлер рассказывал, что в 1927 году Анатолий Луначарский послал его в Париж именно для подготовки этой выставки.[21] Весьма вероятно, Нюренберг, находившийся в эти годы в Париже, и познакомил Мидлера со своими друзьями Федером и Мещаниновым, посоветовав принять их работы на выставку. Неизвестно, приезжал ли Федер на открытие выставки в Москву или только прислал картины на три месяца, как было предусмотрено договором, но само участие в ней говорило о заинтересованности Федера в контактах с родиной. По историческим причинам продолжения не получилось:
Фактом остается то, что в последний раз (и на долгие годы) русское искусство, развивавшееся за рубежом, встретилось со своей «метрополией» на родной почве именно в 1928 году. В то время контакты и обмены между двумя ветвями некогда единой художественной культуры не были еще прерваны, границы были полупрозрачны… Даже по тому времени столь терпимое отношение к бывшим соотечественникам было беспрецедентным; чуть позже оно стало вовсе немыслимо.[22]
Не отказавшись от намерения поработать в СССР, Федер спрашивал по этому поводу совета Нюренберга. Желание Федера вернуться в Россию было вызвано не только ностальгическими чувствами. Исход евреев из нацистской Германии в середине 1930-х годов отразился на судьбах русских и польских художниках в Париже. При премьер-министре Пьере Лавале[23] законы по отношению к эмигрантам были ужесточены, и в 1935 году 3000 человек были высланы на родину:
Париж, 1935–1936 гг.
Дорогой Амшей!
Среда. Конечно, ты себе думаешь, что с него взять, с этого старого лысого… Сидит в cafe, на каждом колене сидит монпарнасская красавица, одна блондинка, а другая брюнетка и пьют они все разноцветные напитки, чтобы получилась гамма, а дома сидит его жена у холодной печки и смотрит на своих трех детей (четвертый скоро получится) расширенными от голода и отчаяния глазами… Вот, что ты думаешь, старая ты, елисаветградская крыса… Ты меня иначе не видишь. Мои штаны? Блестят, как старинная дверная бляшка от бесконечного количества задниц, на них сидевших.
А на самом-то деле, это далеко не так. Я очень серьезный человек, многоуважаемый Амшей, очень серьезный. Убедившись в том, что блондинки и брюнетки, в общем и в частности, одно и то же, я окончательно ушел от них. Как человек, как таковой остался художник… т.е., короче говоря, отношение, как к букету цветов, как к пейзажу… И только, вот!! А ты все блондинки и тому подобное.
Да, старик, идет время. Оставшиеся волосы возвышают, и их тон сливается с тоном моего черепа. Много у меня цурисов[24] — и от меня самого, и от моей семьи. Я похоронил маму свою в августе, и мой старший брат очень, очень болен. Дела мои материальные не очень блестящи, но ничего. Живу, как все теперь художники живут — и большие, и средние, и малые. Ничего, работаю много или, скорее, мало — т.к. теперь надо уже думать о реализации вещей. Надо много думать — распутие пошло — многое лежит, но хорошо было бы уничтожить часть и солидную часть этого сделанного, но как это сделать, это грехи, которые в ящиках и полках у меня останутся…
В Париже я уже давно не делал выставок, все по заграницам, в Англии, в Голландии, в Бельгии, в Америке и, в основном, в провинции. Героическая эпоха закончилась, все затихло, надо сидеть дома, далеко от улицы, от толпы. И писать и рисовать и еще думать и есть о чем подумать: и о тебе думаю, и вообще о всех вас. И собираюсь все серьезнее и серьезнее повидаться с тобой. Не знаю, как это сделать технически. Просто приехать, посмотреть — мало, а работать — это уже сложнее. Думаю, что смогу это выяснить, да и ты посоветуй. Напиши мне, могу ли я послать в журналы с иллюстрациями фото моих вещей, и на какой адрес. Напиши, как приняли блудных сыновей отсюда и как они себя чувствуют, что они делают.
Этот вопрос нас очень занимает. Видаю иногда и Кремня, и Осю, и Константа. Ничего, живут, работают. Кремень неважно живет. Имел он недавно здесь выставку, красивые вещи показал, но по части продажи слабо. Смерть Рыбака[25] на нас всех больно отразилась. Грустно было и жалко. Только начинал и страшно мучился, и долго. Жена его уехала к своим родным. Она-то не пропадет, бойкая женщина. А он мечтал побывать в Москве, да вот не стало его. Вообще уходят. Готтлиб[26] умер, Козлов умер. Это те, которых ты знал, не считая тех, которых ты не знал. Так-то, голубчик, надо готовить чемодан.
Ну, а ты? Что ты делаешь, как живешь, физически и морально? Как Полина, Нелли все еще ненавидит меня за палочку? Твой брат? Напиши скоро и много. Липшиц много рассказывал о всех вас. Видаешь ли ты Иофана? Он был здесь летом и спрашивал обо мне, а я был в Лондоне тогда. Пускай напишет или даст свой адрес, а ты пиши и скоро, и как послать журналы. Видаешь ли Веру Инбер? Кланяйся, если увидишь. А Малик уже прадедушка? А Штеренберг? А Надя? И другие все?
Целую тебя и Полину и Нелю.
Твой Юзя.
18, Rue du Moulin de Beurre (14) Paris
Во время вторжения нацистов во Францию Федер находился в Париже и вместе с женой Симой участвовал в движении Сопротивления. В конце 1942 года оба по доносу были арестованы французской полицией и выданы оккупационным властям. Коллекция африканского искусства, которой так гордился Федер, исчезла. Большинство его картин было уничтожено, а мастерская разгромлена.
Федеру было ясно, что ждало его впереди. Три месяца вместе с другими арестантами он провел в пересыльном лагере Дранси, где создал серию портретов узников и собственный автопортрет с желтой звездой. Автопортрет Федер написал примерно за две недели до своей гибели. Ему хотелось запечатлеть людей перед лицом смерти и одновременно вселить в них надежду, что они не исчезнут бесследно. Узники держались так же стойко и достойно, как и он сам. На их лицах не видно отчаяния или страха; скорее они имели отсутствующее выражение. Некоторые, позируя художнику, продолжали читать книги. В Дранси имелась собственная библиотека.
Из Дранси Федера с женой отправили в Освенцим. Трудно было ожидать, что лагерные рисунки когда-либо увидят свет. Однако случилось чудо. Жене Федера удалось выбраться из Освенцима и спасти эту поразительную коллекцию, получившую название «Альбом Дранси». Часть коллекции она передала Музею Сопротивления в Израиле.
В далеком 1913 году, прощаясь с Нюренбергом на Северном вокзале, Федер говорил ему:
Вспоминай о Париже. Ты его не поругивай… Он к тебе тепло относился. Ты просто его не понял…[27]
Приходится признать, что сам Федер не понял Парижа. Открытый, демократичный город в мирное время — во время нацистской оккупации превратился в западню.
Неизвестно, когда узнал Нюренберг о судьбе Федера. Несомненно, он сильно горевал. Он любил друга и был обижен на Францию за его гибель. Незадолго до смерти в 1979 году Нюренберг говорил нам с мужем, что хотел бы отдать часть своей коллекции в Америку или Израиль. При всей своей любви к Парижу, Францию он не называл. Тогда меня это удивило. Теперь понимаю, что у него были на это свои причины.
Дневник Нюренберга, 1975 г.
Нет у меня близких, честных, сердечных друзей. Все вымерли. В Париже умерли такие золотые люди, как Федер, Констан.[28]
При том, что Федер был яркий художник — писал много картин маслом и делал прекрасные рисунки — внезапно оборвавшаяся судьба художника и пропажа большого числа его работ тяжело отразились на его творческой биографии. Он не получил того признания, которое несомненно заслуживал. Лишь сравнительно недавно снова возник интерес к творчеству Федера.
Продолжение следует.
[1] Нюренберг называл отца Мещанинова портным: «Оптимизм Мещанинова объясняется тем, что он ежемесячно из Витебска от отца, старого портного, получает 64 франка…» (Одесса — Париж — Москва, с. 143). Во всех других источниках отец Мещанинова указывается как купец 2-ой гильдии, что более вероятно, поскольку провинциальный портной с 12 детьми вряд ли мог ежемесячно выделять сумму, эквивалентную современным 300 долларам.
[2] Jean Rollin. La merveilleuse arche de Noe du sculpteur Constant. L’Humanite, 13 Sept, 1964.
[3]Антон Юдзатис — (?) В указанной книге Б. Носика дана иная транскрипция имени скульптора, о нем дается следующая информация: «…литовец-скульптор Юцайтис, весь день вырезавший из камня тараканов и всякую мелочь — теперь она в музее в Каунасе…».
[4] Цит. по:https://www.chayka.org/node/6871
[5] Письмо из Парижа в Москву, 1936 г. художник Владимир …? — Нюренбергу. Из частного архива.
[6] А.Нюренберг (1941) Дневник. Архив Нюренберга в Отделе рукописей Третьяковской галереи.
[7] В 2006 году ранние картины Ж.Малика неожиданно появились на выставке «Одесские парижане» в Израиле.
[8] А.Нюренберг. Одесса — Париж — Москва. С. 364.
[9] См. статью О.Трифоновой-Тангян Подарок Шагала
[10] Фовизм — (от фр. fauve — дикий) — направление во французской живописи конца 19 – начала 20 века. Основные представители — А.Матисс, А.Марке, А.Дерен, Ж.Брак. А.Федер известен как русский фовист.
[11] А.Нюренберг, Одесса — Париж — Москва. С. 414.
[12] А.Нюренберг. Одесса — Париж — Москва. С.75.
[13] Там же, с.79.
[14] Там же, с. 134.
[15] Там же, с. 153–154.
[16] Амшей Нюренберг (1924) Поль Сезанн. М., ВХУТЕМАС.
[17] Pierre Bonardi (1927) Le Retour à Jérusalem avec 64 dessins inedits de Feder. Paris, Andre Delpeuch.
[18] А.Нюренберг. Одесса – Париж – Москва. С. 339.
[19] В отделе рукописей Третьяковской галереи хранится похожее фото Федера с его надписью: «Полиночке от Юдички. Парижа, 1928». Рукой Нюренберга добавлено: «Мой друг Юзя Федер. Погиб в 1942 году в фашистском лагере».
[20] Виктор Мидлер (1888–1979) — художник, старший хранитель живописи в Третьяковской галерее в 1923–1929 гг. В 1920-е организовал в ГТГ выставки «Бубнового валета» и французского искусства. Друг и ученик Нюренберга. Умер в один год с Нюренбергом в 1979 году в Москве.
[21] Виктор Дувакин (1975) «Устроить в Третьяковской галерее выставку Павла Кузнецова — это была ересь, но я устроил». Архивная беседа Виктора Дувакина с Виктором Мидлером — старшим хранителем ГТГ двадцатых годов. https://www.colta.ru/articles/art/19377-ustroit-v-tretyakovskoy-galeree-vystavku-pavla-kuznetsova-eto-byla-eres-no-ya-ustroil.
[22] Андрей Толстой (2005). Художники русской эмиграции. М., Искусство 21 век. С. 238.
[23] Пьер Лаваль (1883-1945) — премьер-министр правительства Виши, выступал за заключение сепаратного мира с фашистской Германией. В 1945 году казнен как предатель Франции.
[24] Цурис (идиш) — устаревшее одесское слово, выражавшее «несчастье, неприятности».
[25] Захар Рыбак (1897–1935) — художник родом из Елисаветграда, как и Нюренберг. С середниы 1920-х годов жил в Париже. Иллюстрировал детские книги. Выставлялся в парижских салонах.
[26]Леопольд Готтлиб (1883–1934) — польско-еврейский художник. Четыре его брата тоже были прекрасными художниками. С 1904 года жил в Париже.
[27] А.Нюренберг. Одесса–Париж–Москва. С. 153.
[28] Ж.Констан умер в 1969 году в Париже.
Добавить комментарий