Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
ПОЭЗИЯ НАБРОСКА
У поэзии есть свои живопись и графика. Только словесные. Но иногда не менее убедительные, чем то, что создается на полотне или на картоне маслом, гуашью и тушью. Разве можно забыть поразительные гомеровские образы: «виноцветное море», «тонколодыжная дева» (она же «волоокая»)! Вполне вероятно, что это из серии первоначальных набросков, собравшихся в сознании великого слепца и однажды всем метафорическим скопом хлынувших в открытые пространства «Илиады» и «Одиссеи». Ли Бо, величайший китайских поэт цветущей эпохи Тан, сказал, что для бессмертия одного более давнего стихотворца достаточно и того, что он первый сравнил пенное течение ночной реки с белым шёлком… Из слов первоначальной записи, как из нескольких первых мазков кисти, может возникнуть совершенно непредсказуемая по объему и значению картина. Поэма. Но на этих немногих словах всё может и кончиться, оборваться. Всё равно при удаче цель достигнута – верно угаданным ритмом волнующее мгновение остановлено. Большего же от поэзии и не требуется. Леонид Мартынов, один из подлинных и крупных поэтов советской эпохи, всегда живший энергией внутреннего ритма, говорил мне, что в юности и на всю жизнь был поражен звуками пушкинского наброска: «Страшно и скучно/ Здесь новоселье, /Путь и ночлег./Тесно и душно./В диком ущелье -/Тучи да снег.» В итоге там (предположительно в Дарьяльском ущелье, под буйно-безысходным снегопадом) возникло всего десять строк, и не хватает еще одной с необходимой рифмой. Конечно, Пушкин мог бы ее придумать, но стихотворение осталось неоконченным. Может быть, оконченным?.. Настроение передано.
Возможно, самая великая лирика возникала без первоначального замысла. Неведомого куда заведут рифма, сочетание слов, неожиданный образ, новый оттенок чувства, вся «обязательность необязательного» (воспользуюсь выражением гениального араба Абуль-Ала аль-Маарри). И на благо поэзии - эта длящаяся неопределенность, эта «энергия заблуждения».
Многое в поэзии возникает на прогулке, в созерцании местности, в любовании ей. Как на пленере. Непритязательные наброски, пейзажные зарисовки и натюрморты, эти клочки лирики больших поэтов милы нам и юмором, и грустью, и незаёмной образностью, и свежестью взгляда на обычные вещи. И очерченными характерами предметов, в самом отношении к которым угадываются человеческие характеры. Иногда в этих непринужденных строчках совершается переход от простой наблюдательности к высоким прозрениям.
Между тем нет непреодолимой границы между поэзией и мастерской прозой, у которой тоже есть свой ритм, иногда учащённый. Именно в отрывке, в зарисовке проза предельно сближается с поэзией и даже превращается в подобие верлибра. Иногда обрывок прозы содержит в себе зачаток романа, порою исчерпывается сам собою. И не нуждается в сюжетных линиях. Писал Юрий Олеша: «Я не верю, что неинтересно читать вещи без головоломного сюжета. Рассказ есть всё, что рассказано».
В преображении, в преодолении «литературы», в превращении разрозненных записей в поток сознания, некое первородство принадлежит у нас великому русскому мыслителю Василию Розанову, опередившему Джойса. Давая пояснения своего стиля, Розанов был предельно прост: «… «душа живет», «жила», «дохнула». Его творчество Розанова в своем расцвете, в «фокусе», было дерзостной попыткой закрепить на бумаге беспрестанно изливающиеся из души «восклицания, вздохи, полумысли, получувства», рождающиеся бесцельно и непреднамеренно. Записи, сделанные как бы невзначай, в минутном отвлечении от главного занятия. Но оказавшиеся главным делом.
Учились у Розанова и Дурылин, и Ремизов, и Шкловский, и Катаев, и Олеша…Так возникла проза новейшего времени. В клочке, в сгустке жизни царит радость жизни, вызванная уже и самим фактом существования. Сюжетом становится сама жизнь.
Всё не уходят из памяти эти короткие заметки, штрихи…Ну, вот, иногда довольно одного стиха, одной строки, нескольких точных слов для бессмертия.
-----
Иван БУНИН (1870 – 1953)
СТАРАЯ ЯБЛОНЯ
Вся в снегу, кудрявом, благовонном,
Вся-то ты гудишь блаженным звоном
Пчел и ос, завистливых и злых...
Старишься, подруга дорогая?
Не беда. Вот будет ли такая
Молодая старость у других!
Иннокентий АННЕНСКИЙ (1855 – 1909)
ОФОРТ
Гул печальный и дрожащий
Не разлился - и застыл...
Над серебряною чащей
Алый дым и темный пыл.
А вдали рисунок четкий-
Леса синие верхи,
Как на меди крепкой водкой
Проведенные штрихи.
Ясен путь, да страшен жребий,
Застывая, онеметь,-
И по мертвом солнце в небе
Стонет раненая медь.
Неподвижно в кольца дыма
Черной думы врезан дым...
И она была язвима-
Только ядом долгих зим.
Александр БЛОК (1880 – 1921)
* * *
Там неба осветленный край
Средь дымных пятен.
Там разговор гусиных стай
Так внятен.
Свободен, весел и силен,
В дали любимой
Я слышу непомерный звон
Неуследимый.
Там осень сумрачным пером
Широко реет,
Там старый лес под топором
Редеет.
Велимир ХЛЕБНИКОВ (1885 – 1922)
* * *
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» — тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!
Владислав ХОДАСЕВИЧ (1886 – 1939)
* * *
Черные тучи проносятся мимо
Сел, нив, рощ.
Вот потемнело, и пыль закрутилась,–
Гром, блеск, дождь.
Соснам и совам – потеха ночная:
Визг, вой, свист.
Ты же, светляк, свой зеленый фонарик
Спрячь, друг, в лист.
ДВОР
Маляр в окне свистал и пел
«Миньону» и «Кармен».
Апрельский луч казался бел
От выбеленных стен.
Одни внизу, на дне двора,
Латании в горшках
Сухие листья-веера
Склоняли в сор и прах.
Мне скоро двор заменит наш
Леса и города.
Мне этот меловой пейзаж
Дарован навсегда –
Как волны – бедному веслу,
Как гению – толпа,
Как нагруженному ослу –
Гористая тропа.
Анна АХМАТОВА (1887 – 1966)
* * *
Бессмертник сух и розов. Облака
На свежем небе вылеплены грубо.
Единственного в этом парке дуба
Листва еще бесцветна и тонка.
Лучи зари до полночи горят.
Как хорошо в моем затворе тесном!
О самом нежном, о всегда чудесном
Со мной сегодня птицы говорят.
Я счастлива. Но мне всего милей
Лесная и пологая дорога,
Убогий мост, скривившийся немного,
И то, что ждать осталось мало дней.
Борис ПАСТЕРНАК (1990 – 1960)
* * *
Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы.
Где вечер пуст, как прерванный рассказ,
Оставленный звездой без продолженья
К недоуменью тысяч шумных глаз,
Бездонных и лишенных выраженья.
1918 г.
Осип МАНДЕЛЬШТАМ (1891 – 1938)
* * *
В спокойных пригородах снег
Сгребают дворники лопатами;
Я с мужиками бородатыми
Иду, прохожий человек.
Мелькают женщины в платках,
И тявкают дворняжки шалые,
И самоваров розы алые
Горят в трактирах и домах.
ИМПРЕССИОНИЗМ
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил.
Он понял масла густоту, —
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.
А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель.
Владимир МАЯКОВСКИЙ (1893 – 1930)
ПОРТ
Просты́ни вод под брюхом были.
Их рвал на волны белый зуб.
Был вой трубы — как будто лили
любовь и похоть медью труб.
Прижались лодки в люльках входов
к сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
горели серьги якорей.
НОЧЬ
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зелёный бросали горстями дукаты,
а чёрным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие жёлтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как жёлтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
Толпа — пестрошёрстая быстрая кошка —
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул; пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Сергей ЕСЕНИН (1895 – 1925)
* * *
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.
То сучья золотых стволов,
Как свечи, теплятся пред тайной,
И расцветают звезды слов
На их листве первоначальной.
Понятен мне земли глагол,
Но не стряхну я муку эту,
Как отразивший в водах дол
Вдруг в небе ставшую комету.
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну...
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Константин ВАГИНОВ (1899 – 1934)
* * *
Один средь мглы, среди домов ветвистых
Волнистых струн перебираю прядь.
Так ничего, что плечи зеленеют,
Что язвы вспыхнули на высохших перстах.
Покойных дней прекрасная Селена,
Предстану я потомкам соловьем,
Слегка разложенным, слегка окаменелым,
Полускульптурой дерева и сна.
Николай ЗАБОЛОЦКИЙ (1903 – 1958)
ДВИЖЕНИЕ
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
--
Василий РОЗАНОВ (1856 – 1919)
* * *
Тихия, темные ночи…
Испуг преступленья…
Тоска одиночества…
Слезы отчаянья, страха и пота труда…
Вот ты, религия…
Помощь согбенному…
Помощь усталому…
Вот твои корни, религия…
Вечные, чудные корни.
(за корректурой фельетона)
[……………………………………..]
Сегодня радость: еду по Забалканскому. Ошибся №-ом трамвая, запутался, пересел на извощика, тороплюсь и, подозвав рукой полицейского, спросил: «тут» ли и «туда» ли еду. Объяснил. Я сказал ему любяще:
- Спасибо, голубчик.
Он:
- Не стоит, дорогой папаша.
(Честное слово, не выдумываю.) «Папаша» относилось к моему возрасту. Так и «койкто2 называет при уличных встречах «папаша» («не хотите ли, папаша», «подойдите ко мне, папаша»»).
Но у него…
Я никогда этого не забуду. Я только сказал ему по-человечески: и как прекрасно человечно он сказал мне.
Русский полицейский стоит Шиллера, Гете. Он даже в сущности Гете. И его не нужно ни преобразовывать, ни улучшать.
Иван БУНИН (1870 – 1953)
Далекий пожар
Их первое лето вместе. Степной хутор. Поздно после ужина сидят в темноте на ступеньках крыльца. Темный дом, темная, теплая ночь конца лета. И далекий пожар за темной степью, на далеком краю ее черноты: невысокая, зубчатая гряда красного пламени. Горит уже давно, однообразно. Иногда видно, как по пламени проходят тени дыма. Усыпляющий звон ночных степных насекомых, покой земли, неба — и спокойная грусть непонятности всего.
Он пристально глядит вдаль, на пожар на горизонте, обняв ее молодое плечо:
— Ты меня еще любишь?
Она, глядя туда же:
— Люблю, милый. И все пройдет! Все пройдет: и моя любовь, и этот пожар, и эта прекрасная и оттого такая печальная ночь.
4. V. 1944
Алексей РЕМИЗОВ (1877 – 1967)
Кошка
Ловили кошку. И поймали. Поставили на стол, как ставят цветы. Кошка постояла немного, съела цветы и ушла.
Двери
Она сказала мне:
«Эти двери мы взяли с собой. Нельзя было оставить их в старом доме. Ты знаешь, как они нам дороги». Чуть дотронулся я до двери - и те старые двери, плавно раскрывшись, бесшумно затворились за мной.
Но когда я остался один, моя комната мне показалась и тесной и одинокой. Я схватился за ручку двери и изо всей силы нажал открыть, но дверь не поддалась. И я принялся кулаками колотить и зову.
И, выбившись из сил, беспомощный, упал у порога и слышал, как колотилось сердце за старыми чугунными дверями.
Виктор ШКЛОВСКИЙ (1893 – 1984)
Шпиль Петропавловского собора
Слыхал в вагоне для военнопленных.
Некоторые наши солдаты так тосковали в плену, что уже не мылись, покрывались вшами и даже переставали говорить.
Немцы безжалостны, они приказывали оттирать таких людей крепкими щетками и мыть холодной водой.
Граждане, нельзя смеяться.
Граждане, нельзя плакать.
Нужно почувствовать свою связь с государством.
Нужно вернуть себе волю к жизни.
Как поезд Джульфинской дороги всё бежит вокруг Арарата, как камень, кружась, на нитке, не может уйти от неё, как Нева от Петербурга, не могу уйти я от России.
И вязнут спицы расписные,
В расхлябанные колеи.
Юрий ОЛЕША (1899 – 1960)
Из книги «Ни дня без строчки»
Ультрамариновая ваза с узким высоким горлом стоит в поле нашего зрения. Однако и не ваза, если можно увидеть чуть повыше этого синего горла и маленькую корону. Хвост еще и не раскрыт. Он раскроет его, когда захочет. Он чуть не ждет, чтобы мы попросили его раскрыть. Иногда он его вообще не раскрывает. Хвост он волочит за собой, как вязанку ветвей, довольно сухую и неказистую, причем некоторые ветви толсты — толще его синей, в блестящих синих чешуйках шеи. Он топчется на широких лапах.
Древний мир восхищался павлином. На него смотрели цари, царицы, полководцы, сенаторы. Сейчас он потерял свое значение как украшение жизни. Впрочем, в Европе его роль исполнял и сейчас исполняет лебедь. Павлин мне и меньше нравится, чем лебедь; моя европейская, более северная душа чурается павлина, с которым ей как-то жарко; какая-то мигрень души появляется, когда видишь павлина.
Павлин — это восток. Он так же гол без полумрака, без сумерек, как и здания Альгамбры, как орнамент Эль-Регис-тана, как стихи восточных поэтов, как четкие, без дыма восточные фонтаны, чьи струи скорее вызывают представление о драгоценных камнях, чем о воде.
