На днях 60 лет со дня кончины Марии Пожаровой; ей в этом году 135 лет.
Тут не обойтись без личного. Скажу о сегодняшнем своем, пожилом отношении к ее стихам, отношении и поэта и читателя... Покойный С.И. Липкин делил стихотворцев на две категории - на "ювелиров" и "пекарей". Но иногда происходит преображение, и чаще всего "пекари" под старость превращаются в хладнокровных "ювелиров". Со мной случилось иначе, я начинал, как ювелир и ориентальный орнаменталист, а теперь, подустав от холода дорогих металлов, пытаюсь выпекать "хлеб". Я стал более жалостлив и более склонен к состраданию, чем в торопливой юности.. Короче, стихи, подобные стихам Пожаровой, меня теперь глубоко трогают. Остальное - в моей заметке, написанной для антологии. К сему - несколько стихотворений Марии Пожаровой.
Фотографии Марии Андреевны не нашел. Да, была скромна. Может быть, в каком-нибудь рассыпающемся архиве развалившегося Союза писателей...
МАРИЯ ПОЖАРОВА (29.5(10.6).1884 г., Москва — 4.3.1959 г., Ленинград). Дочь полковника. После смерти отца мать с тремя дочерьми перебралась в Петербург. П., младшей, тогда было три года. П. рано начала писать стихи и сказки и впервые напечаталась в четырнадцать лет (журнал «Звезда»). Стала профессиональным литератором и публиковалась во многих журналах, прежде всего издававшихся для детей. Выпустила три сборника детских стихов, вызвавших одобрение критики. М.Л. Моравская, ставшая подругой П., писала об этих стихах: «… главное в них чувство доброты, любви и жалости». Но по справедливости следует признать, что сказанное относится и к «взрослой» лирике П. Ценителями ее поэзии были Валерий Брюсов, Иннокентий Анненский, Гумилев. Приведем тонкое замечание Анненского из его статьи «О современном лиризме»: «И эта риторика, когда ее смягчает женский голос, смягчает своей певучестью и вкрадчивым обаянием безвластия… покорности… уступок… как она в сущности берет». П. не примкнула ни к одному поэтическому объединению Серебряного века, вела жизнь обособленную, редко появлялась на литературных вечерах, но была любима читателями, прежде всего детьми. Недаром в стихах, посвященных ее памяти, Маршак написал: «Когда твои отец и мать / Впервые начали читать, / Они в своем журнале / Пожарову читали…».
Своих «взрослых» стихов П. не решилась соединить в одном сборнике и ни разу не издала их отдельной книгой. Очевидно, причиной и в самом деле была скромность. П. не решалась выступить со своей лирикой в ту пору, когда выходили «книги стихов таких замечательных поэтов, как Блок, Гумилев, Ахматова, Брюсов, Цветаева, Вяч. Иванов, Кузмин. Я восхищалась ими…». Заметим, что последний из названных, Кузмин, несколько повлиял на стих П. (чтение «Александрийских песен не прошло для нее бесследно). Но все же ее нельзя было назвать чьей-либо подражательницей: у П. была своя интонация, основанная на естественности дыхания, созданная чистосердечием и чувством слова. Ее прелестные и проникновенные стихи, печатавшиеся в дореволюционных журналах, врезались в память. Корней Чуковский признавался, что на всю жизнь был потрясен стихотворением П. об умирающей матери — «Обреченная», что никогда не мог его читать «без слез о самом себе». Поэтесса, с болью говорившая о своей беде, была сочувственна и к чужому горю. Проникновенны ее стихи о беженцах первой мировой войны. В советской литературе покровителями П. были Горький и Маршак. Благодаря их поддержке она смогла издать одиннадцать книг для детей и могла постоянно сотрудничать в журналах «Костер» и «Мурзилка». Жизнь послала ей тяжкие испытания: костную болезнь, приковавшую к постели, голод в дни ленинградской блокады. Она чудом выжила и продолжала писать. Но многие поздние стихотворения П. и ее дневник остались в архивах. Странно, что произведения П. не включил в свою антологию «Сто одна поэтесса Серебряного века» М.Л. Гаспаров.
Беженцы
Странен взор и голос их невнятный,
Словно им всегда былое снится…
Словно мысли их вдали остались,
Словно корни жизни оборвались.
— Мертвым пеплом прошлое дымится,
В сердце плач о том, что невозвратно.
Ночью смотрят в сумрак молчаливый.
Многое в глухом безмолвье слышно,
Многое во тьме бессонной видно.
— Сад и пчельник дедовские живы,
У крыльца родного тополь пышный,
Над халупой месяц серповидный
И пастушьей песни переливы.
День и ночь отравленною кровью
Сердце изъязвленное сочится.
День и ночь рыдать, рыдать готов,
И в тоске не может примириться
С новой долей жуткой и суровой,
Распрощаться с прежнею любовью.
<1916>
* * *
За валами древними
Спят поля с деревнями,
С пашнями и тучами,
С ивами плакучими.
В тот простор немеренный
Городок затерянный
Ласково-пестреющий
Смотрит в полдень млеющий…
Звонницы высокия,
Главы крутобокия, —
Золотые луковки
Да цветные маковки.
Звездныя, червоныя,
Пурпуром зажженныя,
В небе жарко светятся,
Перед Богом теплятся!
Белыя обители,
Где лежат спасители,
Тихие угодники,
Схимники да столпники.
Дремлет светлобашенный
Город изукрашенный, —
Старина забытая,
Сединой повитая.
<1916>
Старушка в ларьке
Ласковая моя, далекая няня,
Ты торгуешь в кладбищенском ларьке,
Улыбается каждый, кто сюда заглянет,
Белой старушке в бахромчатом платке.
Люблю твои морщины и сгорбленные плечи,
Иконы и книжки в достчатом окне,
У входа образ крылатого Предтечи
И Копьеносцы на яром коне.
С потемнелых икон глядят страстотерпцы,
А ты — словно жаркий лампадный огонек…
Какое живое, непотухшее сердце
Ты принесла в свой тесный ларек!
На звоннице светлой ударили к вечерне,
Когда я пришла в последний раз, —
И под гул колокольный я ждала суеверней
Помощи от мудрых старческих глаз.
К низкому оконцу подходили люди,
Разглядывали книжки, кресты, образки…
А мне хотелось прильнуть к твоей груди
И чувствовать ласку родной руки.
В жизни ты много и горестно боролась,
Но час твой вечерний колыбельно-тих…
Няня-затворница, как нежен твой голос, —
Ушедшее детство в глазах твоих.
<1916>
ИЗ ЦИКЛА «ПАМЯТИ МАТЕРИ»
Обреченная
Чем тебя порадовать, не знаю,
Ты больна, и скоро ты умрешь.
Боже, от улыбки я сгораю,
У меня в губах огонь и дрожь!
Наклонясь к постели, улыбаюсь,
Улыбаюсь утром и впотьмах…
За дверями — плачу и шатаюсь,
Комната плывет в моих глазах!
Ты спокойна. Профиль исхудалый
Стал чужим в мерцанье ночника.
Ты лежишь под светлым одеялом,
Так близка, так странно-далека.
Эта тяжесть медленного взора,
Холод глаз, глядящих вглубь себя…
Почему уходишь ты так скоро,
Словно все забыв и разлюбя?
Шевельни ресницей… Я с тобою!
На твоей груди — мой детский рай.
Если надо, будь всегда такою,
Но еще не умирай.
Белая, неслышная сиделка
Оправляет вдавленный матрас.
Четко ходит часовая стрелка,
Ближе смертный час.
Лучше в пытках быть с тобою слитой,
Боже, лучше месяцы, года
Ложечкой к губам полураскрытым
Подносить кусочки льда.
В сердце — страх застывший и колючий.
Улыбаюсь, бледная от мук.
Говорю: «Тебе сегодня лучше?»
И в ответ — движенье милых рук.
<1916>
