Жанна Владимирская окончила Ленинградский Государственный институт театра, музыки и кинематографии. Играла в Московском театре им. Станиславского, Куйбышевском драматическом театре, Литературном театре ВТО в Москве. Заявила о себе в 1966 году исполнением роли Медеи в пьесе Ануйя и Маленького принца по Экзюпери. В Куйбышеве сыграла Клеопатру (Шоу), Лейди (Тенесси Уильямс). В театре ВТО — “Письма к незнакомке” (Моруа, Моравиа), Ольгу (“Там, вдали” Шукшина), моноспектакль “Есть час души...” (по Цветаевой). В кино снялась в фильмах “Эксперимент доктора Абста”, “Еще раз про любовь”, “Пристань на том берегу”. С 1984 года живет в США, работает на радио “Голос Америки” в Вашингтоне.
 |
|
|
|---|
28 января 2005 года исполнилось 10 лет со дня смерти Иосифа Бродского. К этой дате актриса, исполнительница романсов и журналистка выпустила диск с новым моноконцертом “Что нужно для чуда...”, где она исполняет рождественские стихи Иосифа Бродского. В рождественские дни 2005 года корреспондент журнала Саша Антонова побывала в доме актрисы и ее мужа и многолетнего партнера по театру, кино и радио Алексея Ковалева и взяла у Жанны Владимирской интервью для нашего журнала.
— Хотите посмотреть, как я спускаюсь? Это нечто! — Жанна смеялась, съезжая в инвалидном кресле-лифте со второго этажа. — Вы бы видели, что было раньше! Я уже хожу! С палочкой, но хожу!
— Не хотите рассказать, что случилось?
— Вдаваться в подробности особенно не хочется, потому что они связаны с кошмаром, от которого пока что не удалось до конца избавиться... Но если коротко, мы с Алексеем по возвращении домой из отпуска попали в автомобильную аварию, и, по всем параметрам, я не должна была остаться в живых. Как вы видите, каким-то чудесным образом, осталась. Правда, изрядно при этом изувеченная. Но, с Божьей помощью, и с этим удастся справиться... А вы спрашиваете, верю ли я в чудо?! Я помню, когда очнулась на больничной койке, рядом сидела женщина в монашеской одежде. Красивая. Она спросила: “Вы верите в ангелов?” Я не ответила, не знала, что сказать. А теперь думаю, что — да, верю. Потому что по всем приметам, мне суждено было быть уже не здесь. А раз я здесь, то надо все успеть... А время — такая быстрая вещь, его так не хватает... Когда уже перевалил через горку... А впрочем, оно все к лучшему: вот, после аварии, пока была прикована к постели, у меня появилось время, и мы сделали “Рождественские стихи Бродского”. Мне очень хотелось сделать этот монолог в стихах...
— Жанна, почему моноконцерт получил название “Что нужно для чуда...?”
— Почему вынесли в заглавие эту строку из стихотворения Бродского? Наверное, вопрос прежде всего в том, что мы разумеем под чудом, правда ведь? Сам Бродский на протяжении тридцати лет, то есть практически всю свою творческую жизнь, возвращался к событию, именуемому Рождеством. “Чистая радость Рождества”, — говорил он... Неоспоримость этого события со всеми его земными приметами, их будничной конкретностью: пещера, ясли, вол — ну, я не стану перечислять — для него никакому сомнению не подлежит. Оно имело место быть. И это было чудом, в котором сокрыта величайшая тайна. Верю ли я в это вслед за ним? Разумеется.
И вслед за ним, вместе с ним я хочу приоткрыть завесу, как бы попытаться прорваться к этой тайне тайн, испытать чувство сопричастности. У Бродского рождественская тема вызывала, говоря словами Пушкина, духовную жажду. И его, Бродского, гениальные прозрения, связанные с Рождеством, с его Божественным и человеческим аспектом, вызвали у меня непреодолимое желание сделать достоянием как можно более широкого круга людей эти стихи.
Меня, кстати, спросила одна моя приятельница, не считаю ли я, что рождественские стихи — это как бы слишком “узкая” тема? Сама постановка вопроса показалась мне безумно забавной: как-никак, из этой “ узкой” темы родилось всё европейское искусство. Но она, собственно, спрашивала, не оттолкнёт ли религиозность тематики тех, кто не разделяет христианских воззрений...
Я хочу привести слова друга Бродского Дерека Уолкотта, которого он считал лучшим из пишущих по-английски поэтов. Ставшего, кстати, вслед за Бродским, Нобелевским лауреатом в 1992 году. Так вот, Уолкотт заметил: когда говорят о религиозной поэзии, имеют в виду поэзию литургическую, но существует поэзия, которая исполнена веры, а какой — неважно. И таковы эти стихи. Исполненные веры. Когда Иосифу задавали вопрос, что побуждает его вновь и вновь обращаться к Рождественской теме, он говорил, что это — единственный День рождения, к которому он относится всерьёз. Что каждый год он стремится написать по стихотворению, чтобы таким образом отметить день рождения человека, который отдал за нас жизнь... И этот ответ возвращает нас к глубоко человеческому смыслу Рождества.
Знаете, Саша, я тут говорю, говорю, и у меня параллельно возникает одно соображение, связанное с понятием чуда... В данном случае уже не по поводу Рождества, а по поводу самого слова “чудо”. Вот посмотрите: мы говорим, какой чудесный день. Или: у меня нынче чудное настроение... Что за чудо этот человек... Мне кажется, что возможность такого “чуда” вплетена в канву человеческой жизни. Видеть эти знаки, которые нам посылают небеса, высшие силы — называйте это, как хотите, — узнавать это чудесное — дано, наверное, не каждому. Иногда, слушая музыку, потрясаешься не только ею, как таковой, но и самоочевидностью того, что мы имеем дело с вмешательством высших сил. С сотрудничеством с высшими силами... Ну и, разумеется, на чисто бытовом уровне... Сколько хотите. Я вот и сама нынче имела дело с явным чудом. Или с вмешательством высших сил...
— Что такое талант от Бога?
— Вы имеете в виду Божий дар? То, что заложено в нас свыше, “отродясь и дородясь”, как сказала бы Цветаева. То, что ниспослано нам свыше, от нас не зависящее. То, в чём нет нашей заслуги, что не зависит от нашей воли. В том смысле, что это есть или этого нет. Это лишь предпосылка, актёры говорят “предлагаемые обстоятельства”. От вас зависит, как распорядиться этим даром... Подверженность наитию, — говорила Цветаева о поэтическом даре. Но это, я думаю, имеет отношение и ко всякому другому Божьему дару... Талант от Бога — больше, чем способности. Способности открывают для человека двери в разных сферах жизни. Талант — обязывает. И каждый Божий дар, как известно, можно загубить... Так что талант — от Бога. А судьба, на мой взгляд, во многом строится человеком своими собственными руками. Хотя, разумеется, есть и те самые крутые повороты, которые случаются, или испытания, которые посылаются, наверное, свыше. Я не знаю...
— Вот вы произнесли слово судьба... Какова ваша судьба в Америке?..
— Пришлось ли начинать сначала? Разумеется, хотя бы в чисто бытовом... Нам даже многих книг не удалось с собой взять. Ту же Цветаеву, такой увесистый синий сборник, который я получила от своей парижской подруги в подарок. А нашу гитару нам с Алексеем пришлось выкупать у самих себя, предварительно получив специальное разрешение Министерства культуры на вывоз. Круто обставлялась властями процедура отъезда... Мол, любите кататься — будьте любезны расплачиваться за удовольствие.
Но ведь всё это дело наживное. А то твоё, которое “носишь с собой”, отнять ведь не так-то просто... Главное, что в нашем решении покинуть “просторы родины чудесной” присутствовал элемент предельной, я бы даже сказала, беспощадной или завышенной трезвости... И это сыграло решающую роль в том, как складывались события. Воистину: “нам не дано предугадать”...
Так и мы, внутренне готовясь расстаться с профессией, почти сразу же были ею “задействованы”. Сначала — приняв участие в американской постановке пушкинских “Маленьких трагедий”. Затем Алексей поставил в одном из офф-Бродвейских театров пьесу Арбузова “Мой Бедный Марат”. Я помогала ему в работе с актёрами и изумлялась их самоотверженности: отбатрачив в каком-нибудь ресторане, они приходили на репетиции в полной боевой готовности. Собственно, только здесь я и поняла, до какой степени система растлила людей этой профессии в Советском Союзе... Но сейчас речь об Америке: вслед за этим мы сделали спектакль “Моё святое ремесло”. Затем две концертных программы.
А вслед за этим наши творческие силы потекли по ещё одному руслу: и я, и Алексей, стали авторами многочисленных программ на “Голосе Америки”.
— Театральных?
— И театральных тоже. Одна из них, посвящённая творчеству Беккетта с несколькими сценами из его пьес, была удостоена Золотой медали международного конкурса... А ещё я “ведала”, то есть и писала, и вела программы “Музыка Кантри”, “Шедевры Бродвея”, “Всё о джазе” “В мире кино”, “Американский видеопрокат”, “Путешествие по Америке”. Всего не перечислишь. А Алёша написал за это время три книги. Одна из них — “Что ему Гекуба” — вышла здесь, другая ждёт своего издателя, третья — “Сизиф” — была издана в крупнейшем коммерческом издательстве России Лимбус-пресс. И попала в списки кандидатов на целых три литературных премии, в том числе и на “Нацбест”. Что нас несказанно изумило — при отсутствии “раскрутки”, заказного пиара и прочих безобразий, коими так славится нынче литературная жизнь России... А сейчас, похоже, мы возвращаемся на круги своя... Чему подтверждением — только что вышедший диск стихотворений Бродского.
— Почему именно Бродский?
— О, это вопрос из серии: “За что вы его любите?” “Она меня за муки полюбила, а я её — за состраданье к ним”... Впрочем, я не очень-то и шучу... Что такое любовь с первого взгляда... Как это возможно? Она случается, правда ведь, как удар молнии, как мгновенная вспышка, в свете которой человек предчувствует то, что потом подтверждается во времени, или разворачивается во времени. Собственно, это тоже — наитие, некий сорт узнавания, угадывания того, чего в предмете любви, может быть, ещё и нет, но что обещано этим наитием... И — иногда сбывается, а иногда и нет...
С Бродским сбылось, но — как чудесно и волшебно!!! Нечто похожее случилось у меня с Михаилом Барышниковым. Мы учились в одно и то же время: я — в Ленинградском Институте театра музыки и кино, он — в Балетном Ваганьковском. И вот я помню, как мы с моими двумя подругами-театроведками получили контрамарку на вечер училища, где я впервые увидела Мишу... Это был кусок из “Корсара”... В этот вечер я почти потеряла голос, вопя как безумная браво, бис и всё такое прочее, а затем, по окончании вечера, изрекла осипшим голосом безапелляционную фразу: “Он станет великим танцовщиком...”
Бродского мне доводилось видеть несколько раз в разных компаниях, когда в Питер приезжала Наташа Горбаневская. А вот, когда я его услышала, то есть услышала читающим свои стихи, на меня нашёл абсолютный столбняк, и даже если бы в ту минуту мне грозили какими-то страшными пытками, я бы не отреклась от твёрдого убеждения, что передо мной — гений чистой воды.
А потом уже его стихи стали неотъемлемой частью моей жизни... Я бы сказала, что и стихи, и вся его жизнь стали для меня нравственным камертоном. А потом, когда я прочла его эссе о “Новогоднем” Цветаевой, на смерть Рильке, — к влюблённости прибавилось чувство какого-то родства, что ли... И заливающая душу благодарность за его любовь к Марине Цветаевой... “Искусство при свете совести” — так называется одна статья Цветаевой... Этот свет освещает написанное Бродским и прожитое им.
Бродский, называя Цветаеву кальвинисткой, говорил, что кальвинизм очень простая вещь — это весьма жёсткие счёты человека с самим собой. Со своей совестью, со своим сознанием... Кальвинист — это человек, творящий над собой некий вариант Страшного суда. “Второго такого поэта нет”, — говорит он о Марине. А я скажу, что теперь, рядом с ней, встал для меня Бродский... С невероятной эмоциональной одарённостью Цветаевой тяжело соотносить собственную. Потому часто говорят о её чрезмерности или надрыве. Наверное, в царстве лилипутов так воспринимали бы человека нормального роста.
Точно так же люди, которые спокойно съедают расхожие размышления на уровне банальных истин, перенапрягаются, когда сталкиваются с мощью и масштабом “мыслительной страстности” — не знаю как иначе сказать, — Бродского. Наверное, самое большое сходство именно в этом, в потребности и способности испить до дна чашу страсти или — мысли. Вычерпать до дна. И у Бродского, и у Цветаевой мне дороги их взыскательное отношение к языку и парадоксальность мышления. Масштаб и мысли, и чувства.
Опять-таки, возвращаясь к Цветаевой. Это поэзия взрыва, взлома, как сама Марина говорит о поэте в её понимании... Это — не “комфортная пища”, вкус которой тут же забываешь, едва проглотив. Она будоражит и, если хотите, причиняет боль... Но это боль — целебная. И потом, как сказано у Экклезиаста: “Сердце мудрого в доме плача”. Таков для меня и Бродский.
И ещё: их стихи требуют от читателя сотворчества. И Бродский, и Цветаева не просто хотят, чтобы вы за ними пошли, а не оставались зрителем, которому нужно “сделать приятно”... Они предлагают вам подъём в гору, крутой и опасный порой... Но зато что вас ждёт на высоте, какая перспектива открывается, когда вы одолеете этот подъём! Возможно, их требование к читателю чрезвычайно. Возможно. Меня оно устраивает. И ещё у обоих — трагизм мироощущения. Рождающий какую-ту высшую гармонию...
И, кстати, о трудности Бродского... Вот его Рождественские стихи... Назовёшь их трудными? Вроде нет. Всё понятно. А остановитесь и вслушайтесь. Или вчитайтесь в то, что стоит за этой как бы простотой. Какая глубина, сколько пластов. И сколько, как я уже сказала, ошеломляющих прозрений. Господь, узнающий себя в человеческом сыне — Бездомный в Бездомном... Одна эта строчка — уже пропуск в Бессмертие.
А его более сложные с формальной, что ли, точки зрения стишки — как сам он их называл — на самом деле абсолютно адекватны высказываемой мысли. То есть, ничего формального в них нет. Полное соответствие высказываемой мысли или эмоции...
Мне часто говорили и говорят, делясь впечатлениями от спектакля “Моё святое ремесло”, что всё вдруг кажется таким простым и понятным, и неожиданно исчезает впечатление усложнённости... На это я скажу вслед за Маяковским: “Учитесь читать, ребята, учитесь читать”.
— Вы уже ответили на вопрос, который я хотела задать, что роднит поэзию Бродского и Цветаевой...
— Я могу к этому добавить ещё. Их способность упоения чужой поэзией. Для меня это — тавро гения. Только гений может быть так щедр. Я иногда пытаюсь вообразить, чтобы это было бы, как бы Марина говорила об Иосифе... Но “не суждено, чтобы равный с равным соединились в мире сём”. Впрочем, гениальное эссе Иосифа о “Новогоднем” Цветаевой навсегда их соединило в мирах высших, тех...
— Как вы думаете, Жанна, русская поэзия в эмиграции — это расцвет или упадок?
— Ну, я думаю, волне достаточно того, что в эмиграции, то есть вдали от “возлюбленного Отечества”, состоялись два таких гиганта...
А если вы имеете в виду взрывы активности, когда на поэтическом небосклоне появляются звёзды всех величин, конфигураций и расцветок, и гении в том числе, они всё-таки предполагают наличие питательной среды, что ли... И когда ещё случится взрыв, имевший место в начале XX столетия — Бог весть ...
Что до поэзии в эмиграции... Особенность России всегда была в том, что там существовал безымянный и незаменимый слушатель... А здесь — его нет. Или, как опять-таки говорила та же Цветаева (видимо, от цитат мне никуда не деться): “Здесь есть слушатель именной и даже именитый... В России, как в степи, как на море, есть откуда и куда сказать”. Правда, к этому Цветаева добавила: “Если бы давали говорить”.
А сейчас, пока что наблюдается — и это я уже говорю именно о том, что происходит в России сейчас — буквально извержение всего того, что называют попсой... Но ведь и волшебный хор поэтических голосов вокруг Ахматовой, на склоне её лет, одним из которых был голос Бродского, тоже возник на фоне поэтов-эстрадников и как бы ниоткуда... Так что поживём-увидим. Услышим... Если повезёт...
— Ваше отношение к России и ваши отношения с Россией.
— То, что сотворили с Россией после семнадцатого года эти изверги, вся эта сволочь — смачно произносил это слово Бродский! — для меня никогда не утихающая боль. Чем дольше живу, тем, может быть, сильнее ощущаю весь этот смрадный ужас. Может быть, потому что больше знаю и продолжаю узнавать. Я не хотела бы, чтобы память о той эпохе ушла в песок... Чтобы из неё исчезло непосредственное чувство...
То, что сейчас именуется Россией, Буковский в одной из своих книг назвал “ссучившейся страной”... Сознавать это горько. Есть ли надежда на то, что “пепел Клааса” начнёт стучать в сердцах тех, кто живёт на территории этой страны? Как знать... Мне хотелось бы принять посильное участие в том, чтобы этому способствовать... То, что я делаю, проникает каким-то образом туда. Капля в море? Разумеется, капля. Но даже если в одной единственной душе это найдёт отклик, значит — это не напрасный труд.
— Как начался ваш творческий союз с Алексеем Ковалевым?
— Как и любовь — с первого взгляда. Сразу. То есть по типу: “Пришёл, увидел, победил”. Алексей увидел меня на сцене. Проникся. Потом в игру вступили высшие силы: обстоятельства сложились таким образом, что он перешёл из Ленкома в театр Станиславского, где я работала. Проявил, прямо-таки скажем, большую волю к победе, введясь в спектакль по пьесе Ануйя “Медея”, то есть стал моим партнёром, сменив совершенно “дубового” актёра, что было настоящим Божьим подарком.
— Много ли спектаклей вы с Алексеем играли вместе?
— Довольно много... От классики до современных пьес. И почти во всех, надо отметить, отношения героев складывались довольно-таки печально. Даже в пьесе Радзинского с таким вроде бы игривым названием “А существует ли любовь? — спрашивают пожарные”.
— И как, существует?
— Существует. Но кончается дело в этой пьесе не ахти, как весело. А первой нашей совместной работой, в которой Алёша выступал уже в ипостаси режиссёра, был моноспектакль из двух одноактных пьес Кокто “Равнодушный красавец” и “Человеческий голос”. Никогда до этого в Советском Союзе не шедших. Вот, кстати, парадокс. Там так легко было что-то запретить, уничтожить, растоптать. Но при этом, так как система была гнилой, удавалось порой что-то делать в её обход. Нам очень везло на доброжелателей. Так, премьеру Кокто мы играли на потрясающей площадке ленинградской Капеллы. Без всяких приёмочных комиссий, цензуры и прочая.
— Каким образом?
— А вполне невероятным. Евгения Дмитриевна Выходцева, тогдашний директор этого славного дома, прониклась ко мне горячей симпатией после поэтического вечера, в котором я приняла участие по просьбе Андрея Вознесенкого. Придя за кулисы, она, после слов благодарности, которые я приняла за подобающую случаю вежливость, отвела меня в сторону и сказала: “Для любой вашей работы я готова предоставить сцену Капеллы”. И что бы вы думали? Предоставила. И не единожды.
Знаете, что мне очень запомнилось в связи с премьерой Кокто? К нам за кулисы пробился один режиссёр, учившийся вместе со мной на параллельном курсе, и возвестил, что в зале весь театральный Ленинград и куча критиков. Видя, что я реагирую на это слабовато, он произнёс: “Я засёк в первых рядах Шмакова”. Я ему в ответ: “Ну, и что?”. А он мне: “Как — что? Он бывает только на событийных спектаклях”. Геннадий Шмаков. Друг Бродского, которому он посвятил такие потрясающие стихи. Теперь мне эта подробность безумно дорога.
Возвращаясь к нашей совместной работе. Здесь, в Америке, Алексей стал ещё и звукорежиссёром наших записей. И их продюсером.
— Ваш последний диск “Что нужно для чуда...” — рождён в муках творчества или это “рождественский подарок”?
— Ну, что вы, Саша?! Какие муки, кроме творческих? Которые, как известно, сплошное счастье... Да нет, это — дитя любви и во всех смыслах подарок. И потому, что — совместная работа. И потому, что — Бродский. И потому, что оба его безумно любим. И потому, что диск подоспел к Рождеству, накануне десятилетней годовщины со дня смерти поэта. И, кстати, о наших связях с Россией. У нас уже есть первые реакции оттуда на диск, и это согревает наши сердца.
— Жанна, вас тянет в Россию?
— Там почти никого не осталось из тех, кто мне дорог. Уходят люди. Уходят...
— А в качестве туриста?
— Да нет, хотя путешественница я заядлая... Кстати, в Нью-Йорк готова ездить бесконечно. Люблю Нью-Йорк! Многие считают его безумным городом, а я люблю. Нью-Йорк, как джаз, он бурлит, он весь в движении. Жалею, что не могу жить там. Из каждого города, где бываю, привожу колокольчик. Помню, где и когда купила каждый из них. Друзья дарят. Люблю ездить, но нигде не бываю так счастлива, как в Италии, счастлива до эйфории.
— Считаете ли вы себя счастливым человеком?
— Хм-мм... Скажем так, в самые трудные минуты я не чувствовала себя несчастной.
P.S. В апреле должен выйти новый двойной компактный диск “В вечерний час” Жанны Владимирской и Алексея Ковалева с записями старинных русских романсов и цыганских песен.
Диск “Что нужно для чуда...” и другие диски Жанны Владимирской и Алексея Ковалева можно можно приобрести в магазине Russia-Online (www.russia-on-line.com. тел. 301-933-0607) и на сайте компании ZAL Production (www.zal.us).
Добавить комментарий