Дамский роман, не ставший таковым в силу диетического объёма, а потому — просто образчик женской рефлексии, эдакое дамское рукоделье с любовными историями, лошадьми и ангелами
Проза — неприглядное похмелье поэта.
Михаил Усов
Снедаемая атеизмом Катерина сидела напротив иконы Божьей Матери “Избавление от бед страждущих” и молилась:
— Пресвятая дева Мария! Я в тебя не верю, но знаю, что ты есть! Всегда стесняюсь к тебе обратиться. Понимаешь... Неудобно как-то по пустякам дёргать. Сколько таких, как я, у тебя? А у скольких великие беды и великие радости, о которых тебе хотят поведать. И тут я... Пошли первый снег! Манну небесную! Зажали ваши крылатые пацаны её. Пошли снег на Землю. Пусть язвы на рябинах забинтует и шрамы от машин-колясок-велосипедов на дорогах закутает. А то заледенеют они без снега, и дворник-живодёр станет на них соль сыпать.
Марья Акимовна, миленькая! Пусть будет снег, а? Типа покров твой. Может катарсис начнётся?
Катерина вступила... Хотя, куда там вступила? Вступают чинно, величественно. Она ввалилась, впёрлась — в бабий век, или в то, что сейчас принято называть кризисом среднего возраста, — обвешанная дурными трофеями потерь и утрат.
Катерина вдруг поняла, какая важная часть жизни — родственные отношения. Подружки вокруг охали от пьюще-бьющих мужей, рыдали от парализованных или приобретающих старческую несговорчивость свёкров и свекровей, плакали о нищающее-немощных родителях, сожалели о несложившейся жизни братьев-сестёр, деверей, шуринов, кузенов, золовок и прочих, диковинно называемых ближних. Катя же осталась один на один с выросшим сыном-второкурсником. Строго говоря, сына у неё тоже почти не было. У него вот уже года три имелась подруга Сонечка — ломкая красавица с типажом модильянинских женщин и отчасти Кристины Орбакайте, которая, однако, обожала принимать ванну, держа в изысканных пальчиках кусок селёдки.
Окружающие считали, что Сонечка очень похожа на Катерину. Даже Сонечкина мама так считала. И все говорили, что сын неспроста выбрал девушку, так похожую на маму. Сама же Катерина полагала, что сходство сомнительно.
Так случилось, что работу Катерина тоже потеряла. После окончательного разрыва бывший муж решил отказать ей от славного местечка в семейной скобяной лавочке. Лавочка находилась неподалёку от дома, была она уютной, позапрошловековой, пахла керосином и хозяйственным мылом. С Катериной на улице здоровались покупатели и сожалели об её уходе. От этого становилось немного теплее.
Недавно одна старушка-хохотушка, любительница и дегустатор всех рекламируемых по телевизору моющих средств, сообщила Катерине:
— Помнишь Таньку-Афганку? Померла она. Застрелилась...
Катя не видела Татьяну года два. Познакомилась с ней в своей скобяной лавочке. Та постоянно покупала какие-то исключительно мужские вещи: ацетон, морилку, мебельный стэплер, метчики, переходники разного вида, диски для болгарки... Катя не помнила, чтобы Татьяна хоть раз купила что-то из женского ассортимента — ну, порошок там стиральный, губочку для посуды, занавесочку в ванну. Правда, часто покупала цветочные удобрения. И пару раз кашпо. Приходила она вечером с очаровательной, лет пяти, дочкой Аничкой.
“А дочке-то должно бы быть побольше. Поздно родила”, — думала Катерина.
Одевалась Татьяна просто сногсшибательно. Она научила Катерину выкапывать стильные тряпки в сэконде. Это же целое искусство.
Они подружились, Катерина и Таня. Точнее, не то, чтобы подружились, а как-то стали общаться не только на линии продавец-покупатель. Как-то зашли в сомнительно пахнущий подвальчик на соседней улице под вывеской “Одежда из Европы”.
По стеллажам вдоль стен в свальном грехе лежала неприглядная ветошь. Татьяна, угадав Катины мысли, сказала:
— А вот это ты напрасно! Здесь просто остров сокровищ.
— Ну, не знаю... Мне это напоминает резаную газетную бумагу, в которую превратились дары Воланда.
— Ну, посмотрим... Не слишком конечно звёздная роль — петухи, копающиеся в навозе... Но я тебя уверяю — тут полно жемчуга...
Татьяна стала с ловкостью карточного шулера перетряхивать груды тряпья. Перед Катериной возник алый палантин из кашемира, отороченный норкой. Голубые кожаные джинсы. И короткое солнечное пальтишко.
Как можно было отыскать такие чудеса в кучках безобразных объедков буржуйского пира — было непонятно.
— Всё просто! — объяснила Таня, — когда перебираешь шмотьё, прислушивайся к безымянному пальцу на левой руке...
— То есть?
— От него идёт жилка прямо к сердцу... Как затрепещет — вытаскивай!
— Как на рыбалке?
— Вот именно!
Солнечное пальтишко до сих пор с Катериной.
Была Татьяна на пару лет старше Катерины. И ещё у неё имелась, как выяснилось, странная должность — подполковник. Катерина почти никогда не общалась с военными, как-то судьба не сводила. Но красивая женщина с погонами — это вообще нонсенс.
Катерина совершенно не представляла, чем занимается женщина-подполковник в Москве.
Как выяснилось, Татьяна прошла в своё время Афган, а, кроме того, за день до свадьбы погиб в автокатастрофе её жених. Естественно, это не прошло бесследно.
Любимым Татьяниным пойлом был спирт пополам с мартини. Она разводила монстеры — другие цветы у неё не приживались. И держала в шкафу непригодившееся свадебное платье цвета бордо. Она пела надрывные песни про чёрные тюльпаны, голубые береты и последние бои, почему-то не курила анашу, а под подушкой держала пистолет. Но при всём при том постоянно украшала квартиру. То перекрашивала мебель, то перевешивала полочки, то мастерила кукольный домик для Аничкиной Барби.
Как-то Катерина и Татьяна оказались вместе на ближнем пляже.
— Нет, Тань, Я тебя не понимаю. Зачем такой закрытый купальник с такой прекрасной фигурой? — спросила ее Катя.
Та, не смущаясь, скинула лямки и спустила купальник до бёдер. Всё тело было исчерчено шрамами самой всевозможной формы и величины.
— Поняла? — требовательно взглянула она на Катерину.
— Угу... — ответила Катя. Но на самом деле подумала, что шрамы украшают не только мужчину.
— А ещё у меня череп — практически, как у Салмана Радуева! — доверительно сообщила Татьяна.
Им стало жутко весело. А может, подействовал джин-тоник…
Очередную потерю Катерина приняла как неприятное, но должное — иначебытьнемогущее. Как необходимость заполнять квиточки на коммунальные услуги или подачу коньяка в водочных стопках, практикуемую в некоторых кафе.
Пронизанная вакуумом, Катерина неподвижно сидела на диване и бессмысленно ловила взглядом медленную, обдолбанную суррогатом нафталина моль...
Воспитывалась Катерина лет до десяти у бабушки с дедушкой. Собственно, и Катериной её назвали в честь бабушки. То есть, родители её сначала хотели назвать редким по тем временам именем Анастасия. Сейчас-то этих Анастасий полно: Асеньки, Настюши, Настасьи. А в то время всех девочек называли Ленами, Катями и Танями.
Бабушка Катерина, узнав о решении дочки и зятя, легла умирать. У неё и впрямь поднялось давление. И приезжала “скорая”, и говорили о прединсультном состоянии, и в больницу собирались забрать. Но, как только бабушка узнала, что внучка, как и она сама, будет Катенькой, так чудеснейшим образом выздоровела и побежала, как ни в чём не бывало, тютькаться и нянькаться с маленькой тёзкой.
Такой уж характер был у старшей Катерины — умела настоять на своём любым, даже не слишком приглядным, а порой и опасным для здоровья способом.
Когда она была беременна своей единственной дочкой Любочкой, то сказала мужу:
— Или ты бросаешь курить немедленно, или уходишь навсегда.
И... легла умирать.
(Надо сказать, в течение жизни она неоднократно без всяких симуляций ложилась умирать, чтобы “восстановить справедливость”.)
Первый раз тогда Василий, дед нашей героини, увидел, как легла умирать любимая беременная Катенька. Он не докурил папироску из пачки с черным всадником, раздавил крупный бычок, словно мерзкую гадину, и всё... Не курил до конца жизни.
А умирающая беременная сразу поднялась и неспешно захлопотала по хозяйству.
Надо сказать, что в ту ночь двадцатичетырёхлетний Василий из тёмно-русого стал совершенно седым. Но сохранения здоровья себе, будущей дочке и (как ей, видимо, казалось) самому Василию, а главное — справедливости старшая Катерина добилась.
Василий служил проводником в спецвагоне очень уважаемого им товарища Сталина. Называл Иосифа Виссарионовича Хозяином и умилялся любви последнего к тёртой редьке с постным маслицем.
Отец нашей героини, младшей Катерины, Леонид Владимирович, через некоторое время после рождения дочки получил квартиру на Соколе. Вместе со своей мамой, Идой Ильиничной — другой Катиной бабушкой, которая отношения к нашему рассказу почти не имеет, потому как прошла стороной мимо Катиной судьбы и умерла, когда та была маленькой.
Остались нашей героине от неё на память духи “Серебристый Ландыш”, слабо напоминавшие Диорисиммо, салфетки с вышитыми гладью фиалками (к тому ж обвязанные тонким кружевцом) да гарднеровский кофейный сервиз — вещи, в хозяйстве совершенно непригодные. Катина мама, Любочка, ещё как-то использовала последний предмет, подавая гостям арабику, приготовленную в венгерских кофеварках. Катины же гости (естественно, когда Катя выросла и уже подошла к своим сорока) предпочитали лакать напиток в гранулах, обладающий, согласно рекламе, ароматом настоящего кофе. К этому заменителю очень подходили китайские кружки из фальшивого фарфора, а никак не просвечивающие на солнце гарднеровские напёрсточки.
Обе Катерины, Любочка и Василий Фёдорович тоже получили квартиру в районе Люблино.
После смерти Иды Ильиничны родители маленькой Кати прочно перебрались на Сокол. Катя осталась с бабушкой и дедушкой. Родители, конечно же, навещали ее, но сама Катя ездила к ним неохотно.
Катя любила по выходным ходить с дедом Василием на аттракционы в местный парк культуры и отдыха. Была у неё там своя карусельная лошадка.
Позже Катя слышала от людей, видела в кино и читала в книжках о карусельных красавцах и красавицах: пышногривых, ярких, создающих ощущение праздника... Та лошадка была гораздо скромнее. Какого-то серенького цвета, с бурым сёдлышком и невыразительной мордой. Крашеная нестойкой краской, она выгорала под солнцем, линяла под дождиками. Собственно, она не существовала в одиночестве. Их было несколько сестер, намертво поставленных по кругу. Почему-то казалось, что все они относились к женскому полу.
Будь они людьми, вряд ли бы кто-то взял таких в жёны, вряд ли бы они нашли интересную работу. Такой тип женщин обычно вполне миловиден в детстве — потому что ещё горяча родительская любовь, потому что теплится ещё надежда, что расцветут. Но ничего не происходит. Так они и живут. Учатся в школе, довольствуясь четвёрками и тройками, а также примерным поведением. Имеют хороший разборчивый почерк. Потом поступают в какой-нибудь странный институт, типа гидроболотного или пищевого. Исключительно ради получения высшего образования. Самые сообразительные идут на бухгалтерские курсы. Впрочем, всё равно они работают младшими счетоводами, чертёжницами, регистраторшами в поликлиниках и т.д. Раньше таких было много в НИИ. Работу свою выполняли старательно.
Замуж они как-то не выходят. Детей тоже не рожают. Постоянно ухаживают за престарелыми родственниками, коих постигли инсульты и инфаркты. В общем, живут в качестве обслуживающего персонала, ничуть этим не тяготясь. Самореализация у них случается в периодическом приготовлении пирожков с яблоками, коими и угощают своих бесчисленных больных и здоровых родственников.
Катина карусельная лошадка была из такой породы. И всё-таки Катя её любила. Не знаю, как уж она отличала свою кобылку от столь же неказистых остальных, но всегда старалась сесть именно на неё. Если лошадка была занята, Катя непременно ждала.
Как-то зимой Катя с дедушкой Василием, гуляя по заснеженному парку, увидели грустных замёрзших карусельных лошадок. В том числе и Катину. Дедушка перелез через ограду и плеснул ей водки на дно бумажного стаканчика, из которого Катя недавно пила “Буратино”. Они всегда гуляли с дедушкой, запасшись четвертинкой водки и лимонадом “Буратино”. Дедушка объяснил, что лошадка так согреется. И они пошли домой. Катя оглянулась. Лошадка слегка улыбалась, наверное, она уже выпила водки.
Дедушка Василий был занят нежными переживаниями об Иосифе Виссарионовиче. Вторым его кумиром стал, к счастью, человек достойный — Георгий Константинович Жуков. Две книжки об этих людях были у Василия Фёдоровича настольными. Катя запомнила их на всю жизнь. Одна — шоколадная с золотым тиснением, другая (о Жукове, а может и самого Георгия Константиновича) — красно-белая, значительно толще первой. Как-то мимоходом дед рассказал, что, помимо проводниковой работы, он в войну в блокадный Ленинград по дороге жизни возил зерно на полуторках.
Да, ещё! Деду долго не давали удостоверения Участника Великой Отечественной Войны. Кажется, даже шофёр Жукова помогал Василию Фёдоровичу в получении этой корочки. Впрочем, всё это Катерина, в связи с тогдашним малолетством, запомнила плохо.
Но хорошо помнила, как по выходным, отец и дед под водочку спорили о личности товарища Сталина. Дед не одобрял зятя. Леонид Владимирович был намного старше Любочки, единственной дочки Василия. К тому же, зять был наполовину еврей. А главное — дед точно знал, — просто так не сажали. Не сажали...
Леонид Владимирович был сорок первого года выпуска. То есть, в 1941 году он окончил среднюю школу и принадлежал к тому поколению, которого, как говорят, осталось два процента. Во время войны Лёня был участником комсомольского подполья в одном южном городе. Подполье, не произведя особой подрывной миссии, провалилось. Ребят забрали в гестапо. Их руководителя, было ему, кажется, года двадцать три, расстреляли или повесили первым. Потом наши освободили тот оккупированный южный город. Юных подпольщиков частично расстреляли, частично отправили в ГУЛАГ.
Катя недавно нашла письма отца из ГУЛАГА. Оптимистичные такие письма. Треугольные. Как с фронта. Великая сила юности порой помогает плевки принимать за росу. Кто знает, плохо это или хорошо?
Леонид Владимирович сидел не слишком долго — около пяти лет. Потом его выпустили. И даже разрешили вернуться в Москву.
Надо сказать, что сам он — москвич, а в том южном городе оказался, потому что его родители, собираясь разводиться, очевидно, ругались, и он уехал к дедушке. Там климат во всех смыслах казался ему мягче. Но потом случилась война. К Лёниному возвращению в Москву родители помирились.
Была ещё одна история в южном городе. Между девятым и десятым классом. Лёня, только приехав к дедушке, валялся на пляже. К нему подошёл красивый молодой человек в полосатой майке на шнуровке и сказал:
— Леня, здравствуй! Я — твой брат Игорь.
Оказалось, что у Лёниного отца был юношеский роман в том южном городе. И в результате этого романа родился Игорь. А Лёнин папа вскорости уехал в Москву и завёл семью. Игорь слыл участником диспутов, любимцем женщин, спортсменом, а самое главное — поэтом. Особенно чтил Маяковского, что было в то время естественно, и Пастернака, что совсем не шло в плюс имиджу идейно-выдержанного молодого человека. В войну Игорь разносил почту где-то на передовой. Там и погиб. И даже какую-то школу местную его именем назвали. Но это было давно.
В 1969 году, уже после рождения Кати, Леонида Владимировича, наконец, реабилитировали и вручили две медали: “За Отвагу” и “За Оборону” того самого южного города. Так награды нашли героя.
Через недолгое время дед Леонида Владимировича умер. Остался дом с прижизненными изданиями Пушкина, Лермонтова и много ещё что. Все ценнейшие книги Леонид Владимирович передал в местную городскую библиотеку, а вот дом по неосторожности продал. Правда, очень недорого. Но позже это ему аукнулось исключением из партии. Слишком неприглядно смотрелся буржуинствующий коммунист. И некоторые из тех, кого он, Леонид Владимирович, считал близкими друзьями, голосовали за его исключение из рядов КПСС.
Если родители вытаскивали Катерину на выходные, они начинали её воспитывать. Например, заставляли чистить зубы два раза в день, слушать классическую музыку и пользоваться ножом и вилкой.
Когда Кате было лет шесть, они опрометчиво решили повести её в ресторан “Прага”. Ни о каких вилках-ножах уж и речи не было. Катя, поражённая великолепием интерьера, всхрюкивая, бегала по залу, а к столу присаживалась исключительно с целью взять бумажную салфетку и просунуть сквозь неё язык.
Короче, Катя к родителям не рвалась, и они, в общем-то, тоже были самодостаточны. Оба работали психиатрами, а Кате вообще до недавнего времени казалось, что психиатрия — лженаука, вроде астрологии или хиромантии. Все врачи занимались делами очень конкретными. Отоларингологи — специалисты по уху, горлу и носу, окулисты — по глазам, хирурги делали операции.
Психиатрия — наука о лечении души, которая неизвестно где расположена, кое- кто и вовсе сомневается в её существовании. Получалось, что Катины родители занимаются каким-то обманом, правда, почему-то признанным законным.
Старшая Катерина государственную службу не признавала. Кажется, по тогдашним законам её могли привлечь по тунеядке, даже при наличии работающего мужа. Искренне любила она только одно занятие: сажать деревья. Всё пространство около хрущоб заполонила ими старшая Катерина. Где она только ни добывала саженцы: на пустырях, на стройках (которые тогда тянулись десятилетиями), в ближайшем Кузьминском лесу.
Никаких плодовых прелестей типа груш, вишен и яблонь особо она не сажала, помнила про рисковый божеский опыт: не искушала граждан. Частенько брала с собой на друидову охоту и внучку.
Младшая Катя недавно ездила по делам в те края и сходила к старой хрущобе из детства. Кое-что сохранилось. И свою берёзку она узнала. Какая там берёзка! Исполинская, заматеревшая берёзища. Когда Катя выкапывала её возле лесной тропинки маленькой жестяной лопаткой, это был даже и не саженец, — так, травка какая-то несуразная, похожая на новорожденного хомячка. Бабушка тогда нашла берёзку, толщиной в сосиску, а Катюша этого несмышлёныша. Освободили от земли, принесли к дому, посадили. Бабушкина не прижилась. Внучкина стоит пока. Но хрущобы, говорят, скоро снесут и остатки бабки-Катиного леса вырубят.
продолжение следует
Добавить комментарий