Редакция публикует этот материал, руководствуясь его историко-культурной ценностью, не вполне разделяя политические взгляды автора.
Эдуарду Бормашенко
Праотцы мира, возлюбленные Всевышнего,
как можете вы отдыхать в ваших могилах когда мы,
надеющиеся, истощены и нет нам покоя?…
(Из сборника молитв «Анейну»)
Мое знакомство с этим человеком произошло, как и все лучшее в жизни, почти случайно.
В ту далекую уже осень, потеряв очередную постылую работу, с горя, а, скорее, на радостях решила я устроить себе "израильские каникулы". Не куцый американский отпуск в полторы недели, а роскошный каникулярный рай длиною в нескончаемо долгий месяц. Те, ради кого я регулярно наезжаю в Израиль, удобно и равномерно раскиданы у меня по всей стране "от финских хладных скал до пламенной Колхиды", что в Израиле примерно соответствует пространству от Хайфы до Арада. Я колесила по Стране на автобусе, где на конечных остановках меня встречали друзья и ласково вели в свои кондо, виллы и студии для сладостных ночных бдений за уставленными яствами столами. Так прошло две недели. После этого были безмятежно-короткие стоянки, как в скромном кибуце неподалеку от сирийской границы, так и в белоснежных отелях на берегу каждого из трех израильских морей. Друзья отогрели мою заиндевевшую на чужбине душу, израильское солнце выжгло до негритянской синевы тело - программа минимум была выполнена, а месяц все не кончался. Я уже было собралась вослед невзыскательным российским туристам потратить оставшиеся дни на те самые экскурсии, которыми с высокомерием, свойственным самим израильтянам, давно уж пренебрегала, как в случайном разговоре вдруг возникло это имя - Шмуэл Мушник. Как ни странно, имя это было мне знакомо.
Дело в том, что буквально накануне моего отъезда на одном из израильских сайтов, с которым я тогда тесно сотрудничала, появилась одна прелюбопытнейшая заметка. В ней доказательно, зло и остроумно высмеивались мотивы сооружаемой Израилем «Великой Еврейской Стены». Текст был сработан в блистательном «раблезианском» стиле и поражал таким абсолютным владением «великим и могучим», что в авторе невольно угадывалась "столичная штучка", талантливый журналист или политолог, при этом - недавний репатриант из России. На последнее обстоятельство указывало уже само название - "Надувной Забор", в котором лукаво обыгрывалось двойное значение прилагательного "надувной". У эмигрантов, долго живущих в чужой языковой среде, такие находки почти не случаются. Убеждения автора о бесполезности для евреев этого псевдо, как он полагал, защитного сооружения я не разделяла. Однако, из чистого любопытства, которое издавна испытываю ко всем хорошо пишущим на кириллице, не поленилась ввести в русский поисковик имя автора и поняла, что ошиблась в каждом из своих предположений.
Шмуэл Мушник оказался никаким не журналистом и уж точно, не новым репатриантом. На тот момент, о котором идет речь, он уже почти тридцать лет жил в Израиле. И не просто в Израиле, а в Хевроне. И не просто в Хевроне, а в здании легендарной больницы "Бейт Хадаса". И даже не просто в здании, а в квартире того самого аптекаря, который стал первой жертвой страшного еврейского погрома 1929-го года. Накануне приезда в Израиль я прочла "Мой Хеврон" Бен-Циона Тавгера, отчего все как один еврейские жители этого города враз приобрели в моих глазах неколебимый статус бескорыстных героев-подвижников. Но даже среди таких, по определению неординарных людей, Мушник поражал уникальной широтой и разнообразием дарований: художник, фотограф, географ, историк, краевед, гид. В совершенстве владеет тремя языками и может вести экскурсии соответственно на иврите, русском и английском. А кроме того он - создатель и хранитель Музея Истории Хеврона ("Музей Погрома"), а еще - автор уникального труда "Очерки о Земле Израиля", привязывающего сегодняшнюю топографию Страны к "наделам" древнего Израиля. Его картины и фотографии несли отпечаток яркой и обаятельно неупорядоченной личности, что я безошибочно почуяла еще по прочтении "Надувного Забора".
По-английски таких людей называют shaggy - лохматые. Надеюсь, не требует разъяснений тот факт, что обладатель сверкающей лысины может вполне себе быть "лохматым", в то время, как другому пышная шевелюра ничуть не мешает оставаться скучным добропорядочным обывателем. По статичным фото судить трудно, но то, что он был рыжий и в бороде и что со всех фотографий смотрел каким-то особенным сосредоточенно-хмурым взглядом - оправдывало почетное звание, которое за ним закрепилось - Хевронский Ван-Гог.
...Легко догадаться, что как только я сообразила, о каком именно Мушнике идет речь, намеченная было пробежка по Иерусалиму - "Городу трех религий" в составе пестрой толпы экскурсантов была без сожаления отменена. А вместо этого был добыт телефон Мушника, чтобы договориться о частной экскурсии по Иерусалиму.
В конце короткого телефонного разговора зачем-то спросила, а не страшно ли ему жить в арабском Хевроне.
- Нет такого арабского города - Хеврон. К вашему сведению, я живу в еврейском городе Хеврон, - сухо и веско отчеканил он, не скрывая своего раздражения бестактной нелепостью вопроса.
- Кстати, я обязан предупредить. Если в числе прочего Вас интересуют в Иерусалиме и христианские святыни - я вам не подойду.
- Вы мне уже подходите - уверенно сказала я и договорилась о времени, месте и цене. Уверенность моя зиждилась на знании того факта, что люди, добившиеся истинных высот в своем деле, никогда не подделываются под вкусы клиентов.
- Возьмите с собой сменную обувь.
- Зачем?
- Узнаете позже. И, кстати, запишите номер моего бродячего телефона.
"Бродячий телефон" - мгновенный укол радости. Не уверена, что кому-нибудь еще, хоть даже и в Москве, пришло бы в голову назвать так свой мобильник. А ему, в 15 лет навсегда ее покинувшему - пришло.
...Высокий, интеллигентски сутулый, неулыбчивый, в вязаной кипе и рыжей бороде и, кажется, (за толстыми стеклами очков не поймешь) - зеленоглазый, как им рыжим и полагается. Видавшая виды ковбойка, на ремне - кобура (поселенец!), за спиной - огромный рюкзак. Общее впечатление - смешанное. По всем признакам - "интеллигент собачий", и вместе с тем - мужик, защитник... Вначале он меня немного разочаровал. Говорит сухо, бесстрастно. Пришепетывает куда-то в бороду, трудно отделить одно слово от другого. И курит, чудовищно много курит. Иногда в непрерывном цикле, запаливая одну сигарету от другой, от чего даже мне, человеку курящему, делается тревожно на душе.
Иерусалим
Незабываемый день, проведенный с ним в Иерусалиме, помню очень ярко, но не подряд, а отдельными фрагментами. Не фильм, а лишь кадры из него.
Вот мы стоим на смотровой площадке в Городе Давида в восточном Иерусалиме. На противоположной стороне Кидрона - арабская деревня, где посреди домов с плоскими крышами хорошо видна черная скала. Указывая на отчетливо зияющие в ней дыры, говорит медленно, понимая, что сейчас сразит меня наповал:
- Это захоронения времен Первого Храма. В скальных отверстиях сохранились могилы министров иудейского царства 9-го века до н.э. Ошеломление мое так велико, что превосходит ожидаемое. Как бы подзаряжаясь чужим восторгом, рассказывает о погребальном обряде у древних евреев. Говорит негромко, и как будто бы даже "без выражения", но говорит так, что я - единственный его слушатель слегка задыхаюсь от ужаса перед ожившей древностью тех невозможных своей почти трех тысячeлетней давностью событий.
Память у него неправдоподобная, и извлекаемые из нее сводки археологических отчетов непринужденно и к месту перемежаются стихами ТАНАХа. С главного предмета искусно, то есть незаметно для слушателя, отвлекается на другие, смежные, и я узнаю, почему тело умершего еврея предают земле в течение 24-рех часов и отчего на еврейские могилы несут камни, а не цветы и зачем сокрыто от нас место погребения Моисея. И вот мне уже кажется, что произношение у него дивное, а таинственного происхождения акцент, только добавляет прелести его негромкой речи. Скорее, даже не акцент, а просто интонационно он говорит по-русски немного чужестранно. Уехал из России давным-давно, еще подростком и с тех пор овладел еще двумя языками, живет в ивритской среде - что же тут удивляться?
"А это Еврейский жилой комплекс в Восточном Иерусалиме, Маале а-Зейтим - Холм Олив", - говорит он, указывая рукой на несколько зданий, обнесенных стеной.
"Расскажите", - прошу я и слышу удивительную историю.
Об американском богаче, сионисте, друге Израиля - Ирвинге Московиче, который в 1990 году выкупил этот кусок иерусалимской земли в арабском районе Восточного Иерусалима под жилье для евреев.
О почти неодолимых препонах, чинимых правительствaми Израиля и Америки, чтоб не дать ему начать это строительство.
О тех молодых еврейских семьях со всего света, которые стали жителями этих четырех домов, возведенных вопреки трусливой чиновничьей воле. Для ребятишек там есть только одно место для игр - прямоугольник двора, окруженный по периметру высоким бетонным забором. Нет там, как для детей поселенцев Иудеи и Самарии, и еврейских школ, и поэтому школьников каждый день возят в Старый Город. Нет безопасных супермаркетов и общественного транспорта. За продуктами они ездят на машине раз в неделю, а если продукты кончаются, одалживают друг у друга, потому, что любая такая вылазка опасна. При этих словах на моей "говорящей" физиономии отражается плохо скрываемый ужас за судьбу отважных жителей Холма Олив.
- Боже праведный, как они решились здесь жить? - спрашиваю я, - ведь это опаснее, чем в самом крошечном поселении в Самарии. Там эта опасность хоть на каком-то, но расстоянии. А здесь - прямо за порогом.
- Вы знаете, не надо их жалеть. Могу вас заверить, что они счастливы ничуть не меньше вашего. Из окон своих домов они видят Храмовую Гору. А из "вашего окошка" вы что видите - Макдональдс? - спрашивает он, иронически улыбаясь и продолжая разъяснять мне, бестолковой, зачем еврейская молодежь селится в Восточном Иерусалиме.
- Понимаете ли, они уверены, что только так, еврейским присутствием, можно сделать Иерусалим еврейским, единым и неделимым. На том месте, где живет еврейская семья, не поселится никакой мохамед и не так просто будет провести разделительную черту.
Я слушаю его, и, быть может, впервые в жизни знаменитые слова 136-го Псалма "Если забуду тебя, Иерусалим..." наполняются для меня своим первоначальным смыслом.
Начинаю было лепетать что-то про исчезающий еврейский идеализм, который, на самом деле, еще жив, но слова застревают у меня в горле под насмешливым взглядом Шмуэля Мушника. Что он, житель Хеврона, может думать о таких как я, время от времени наезжающих в Израиль в качестве беспечных туристов?
Он не знает, что это - моя болевая точка, вечная и неизбывная вина перед сыном, которого когда-то второпях, не понимая судьбоносности выбора, увезла не в Израиль, а в другую, чужую страну. Тогда это решение казалось необыкновенно практичным и дальновидным, хотя сегодня не выходит списать его ни на что другое кроме трусости и обывательского малодушия. Но какое отношение эти "разговоры на лестнице" имеют к герою моего очерка? Ровным счетом никакого.
Лучше я расскажу, как в тот жаркий осенний день мне довелось побывать в одном совершенно удивительном и даже по меркам Иерусалима небывалом месте. Мушник повел меня в тоннель Хизкиягу в Городе Давида, по пути излагая длинную и запутанную историю его создания. Чтобы понимать дальнейшее, нужно знать хотя бы последнюю часть этой "водопроводной" саги.
Итак, при царе Хизкиягу - царе Дома Давида - в 8-ом веке до нашей эры под стенами города был пробит в скале узкий тоннель. В 4-й Книге царств об этом сказано так: «он сделал пруд и водопровод и провел воду в город». И вот по этому древнему полукилометровому водопроводу мы, спустившись по длинной лестнице, и собирались пройти. Мушник извлекает из рюкзака два налобных шахтерских фонарика, один из которых был любезно припасен для меня. Он идет впереди по щиколотку в холодной воде, я - почти по колено, путаясь в мгновенно отяжелевшей от воды юбке и поняв, наконец, зачем нужна сменная обувь. Проход был необычайно узкий. В некоторых местах мы почти касались локтями его древних стен. "Толстяков сюда пускать нельзя - застрянут, - подумала я тогда поверх самых возвышенных мыслей.
Оказалось, что прорубался тоннель с двух сторон, пока не встретились посередине две бригады иерусалимских каменщиков, чему сохранилось неопровержимое письменное свидетельство. На древнем медальоне, который 100 лет назад нашли в тоннеле играющие дети, сказано следующее:
"Такова история тоннеля. Когда поднимали каменщики топоры один против другого и осталось прорубить еще три локтя, услышали голоса друг друга, ибо была трещина в скале и справа, и слева. И вскоре топор ударился о топор".
Представляю, какой пир за счет царской казны закатили в честь этой подземной встречи. Или, может быть, еврейские мужики-строители сами скинулись, дабы достойно отпраздновать это чудесное событие.
А в том, что здесь не обошлось без чуда, никакого сомнения быть не может:
До сих пор никто не может постичь, как без малого три тысячи лет назад, двум наугад идущим навстречу бригадам, при полном отсутствии геодезических приборов, удалось встретиться под землей где-то посередине вырубленного ими прохода. Хотя, судя по сохранившимся зарубкам, они все же немного петляли — в тоннеле есть два тупиковых аппендикса.
В какой-то момент Мушник исчезает из поля моего зрения и через мгновенье внезапно выскакивает из-за одного из этих аппендиксов с диким разбойничьим свистом. Вырвавшийся у меня вопль ужаса тонет в звонком молодом смехе. Сзади нас шли девочки - ученицы религиозной школы - и им очень понравилась мальчишеская выходка рыжего бородача. Сам Мушник по-детски радовался произведенному эффекту.
На всем пути следования были явственно видны древние отметины - следы кирок на потолке и стенах тоннеля. Я бережно дотрагиваюсь до них рукой и думаю, что кирки эти вполне могли держать в руках наши с Мушником прародичи. В то время в Иерусалиме проживало всего 5000 человек, а значит не больше полутора тысяч трудоспособных мужчин. Почему бы двоим из них, нанятым царским управляющим для вырубки водовода, не быть нашими предками? Мысли эти вызывали изумительное и странное чувство причастности к чему-то непреложно вечному, что кровно и неразрывно связывает древних каменщиков и со мной, и с Мушником, и с девочками из религиозной школы... Делиться этими возвышенными ощущениями со своим гидом из боязни показаться ему по-дамски сентиментальной я не стала, а, напротив, призналась в низменном желании где-нибудь перекусить.
Пока мы идем в Старый Город, моя многострадальная юбка высыхает под щедрым израильским солнцем. И вот мы уже сидим на улице, за столиком крошечной фалафельной. Это его выбор - по умолчанию кошерный. Чуть отвернувшись - тихо, почти неслышно произносит брахот - молитву перед едой.
- А можно задать глупый вопрос? - спрашиваю я, набравшись смелости.
- Валяйте, - благодушно отвечает Мушник, терпеливо ожидая, пока шипящие, с противня, шарики фалафеля перестанут обжигать небо.
Я сижу напротив, уминая овощные закуски, которые в Израиле в изобилии подают к любому основному блюду на крошечных, как будто бы из детского сервиза, тарелочках. Оторвавшись на мгновенье от еды, замечаю вдруг, какая же неотразимо славная у него физиономия, после чего смело задаю свой вопрос.
- Почему вы не посещаете христианские святыни? Разве еврею нельзя входить в любой храм, но, разумеется, при условии не молиться там чужим богам, а просто из познавательно-эстетического интереса?
- Видите ли, частично я с Вами согласен, - говорит он, с наслаждением затягиваясь не знаю которой по счету сигаретой, - поэтому, будучи в Египте я не раздумывая войду в любой из их древних языческих храмов. Они давно превратились в музеи, так как этим богам уже давно никто не поклоняется. Также ничто не препятствует мне посетить любую мечеть, если, конечно, хозяева ничего не будут иметь против. Мусульмане так же как и евреи, молятся единому Богу, и в мечети нет Его изображений. А вот в христианский храм я зайти не могу. В нем молятся сыну божьему. Для меня такое место, при всем моем добром отношении к христианам - языческое капище. Ведь у Б-га, если Вам известно, не может быть никаких сыновей, так же, как и любых других родственников, как то: жен, сестер или своячениц, - заключает он, лукаво улыбаясь.
Дерзко вступаю с ним в спор, приводя "примеры из жизни". Моя сотрудница, с которой нас давно связывает нежная дружба, в постпасхальный понедельник приносит мне обычно на работу маленькую творожную пасху с большими буквами "ХВ" на боку. А моя еврейская семья ее с удовольствием поедает. Сакральный смысл этого кондитерского изделия нас не касается. Для нас - это просто вкуснейший десерт, если чем-то и вредный, то разве что своей чрезмерной питательностью.
Он пытается возражать а потом, осознав, что говорить ему со мной не о чем, машет рукой и предлагает вопросительно:
- А знаете что, давайте не пойдем к "Мельнице Монтефиоре". Лучше я покажу вам настоящие, искренние места. В Иерусалиме они на каждом шагу.
Прекрасно понимая, почему эта парадная Мельница, к которой меня, кстати, уже сто раз водили - "неискреннее место", с радостью соглашаюсь.
- Посмотрите, какая изумительная постройка, - говорит он, доставая из рюкзака профессиональную фотокамеру.
- Где, где, - верчу я головой, чтобы увидеть очередной "искренний" объект.
- А вон, видите напротив, где на балконе стоит "облако в штанах".
На балконе старого, очаровательно-неказистого дома курит полуголый толстяк в необъятных шароварах.
- И вправду, "не мужчина, а облако в штанах", - радуюсь я, в который уже раз поражаясь изумительной меткости его языка...
Все хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. Кончился и этот, казавшийся бесконечным день.
- В следующий раз непременно приеду к вам в Хеврон, - говорю я, прощаясь со Шмуэлом Мушником. Он не то чтобы осчастливлен этой новостью, но явных возражений не выказывает.
Окончание см. Часть 2
Добавить комментарий