Отрывок из автобиографического романа "Рассмотрим мой случай, или Резиновый трамвай"
leschenko.jpg
Чуть ли не каждодневно вертятся в башке с утра до вечера советские песни, представьте себе, советские массовые песни. Не выветрятся никак. Что за ухо у меня такое! Какой мотивчик ни влетит в него - там же и застревает. Нет чтобы в другое ухо вылететь, как у людей. И вертится долго. День напролет. Подумать не даёт даже. Превращаешься в какой-то щедринский органчик. Хотя у Салтыкова у Щедрина, конечно, в другом роде. Но я имею в виду механичность процесса и неподвластность.
И влетать мотивчику не надо - изнутри, из подспудных закоулков выплывет и сидит занозой. Особенно, ежели с утра. Совершенно забытый, никому не нужный - но вдруг да и вылезет. И я пою. Уверен - таких звуков по сию сторону океана еще не раз-давалось. Неважно, что никто их не слышит, кроме жены и, возможно, соседа снизу. Важно, что раздаются они здесь. Может, в этом моя миссия? Популяризация советской песни за рубежом. Ну скажите, звучала ли здесь когда-либо детская песенка “Наша речка-невеличка”? Или, скажем, “Нарьян-Мар мой, Нарьян-Мар”? А у меня всплывет с утра - и пошло вертеться по одной борозде. Считай, день потерян. Полдня - точно. Тяжело даже представить, насколько они оккупировали мою бедную голову, песни эти советские. Форменная патология. Видать, сама моя натура, сволочь такая, нашла способ отвлекаться от насущных проблем, отлынивать от дел. Большей частью пою про себя, но иногда и в голос. Кучу времени, что я трачу на пение, можно употребить полезнее.
Забавно, что там, в прежней жизни, я все джаз американский напевал, а здесь не могу избавиться от советских песен. Точно наваждение какое-то! Утром продерешь глаза - тут же точно радио в тебе включается или патефон. И пошло играть, и поехало. Прилипло как банный лист.
Даже в монотонном шуме кондиционера различаю советские мужские хоры типа краснознаменного Александрова, ей-богу, отчетливо слышу: поют что-то на голоса, только не понятно что. Но поют стройно - тенора с переливами, удалые такие, залихватские, и басы - рокотом. Ладно так поют. Набитое на советские звуки ухо находит, подлое, себе пищу само, улавливает то, чего там и в помине нет. Воистину каждый склонен слышать и видеть лишь то, что он хочет и что способен воспринимать.
Вот возьмем сегодня. Просыпаюсь, еще глаз не разлепил, а уже закрутилось, заиграло во мне: “Летят перелетные птицы ушедшее лето искать...” И потом целый день - бесперебойно. Принимаю душ, иду в супермаркет, еду к врачу в автобусе среди американцев, черных, белых, желтых, а в голове все поют Кобзон и Лещенко: “Летят они в жаркие страны, а я не хочу улетать...” В сопровождении оркестра Всесоюзного радио, дирижер Юрий Силантьев. Именно это оркестровое сопровождение, со всеми проигрышами, вставками, трубами и скрипками, заставляет сделать вывод, что не ты поешь, а оно в тебе поет, всесоюзное радио в тебе поет. И я, конечно, поневоле подхватываю - получается караоке такое (такая? такой?) Ну, спели разок - и ладно бы. Ан нет. Пошло наново. И я за ним опять. Мне бы подумать о житейских делах, да мало ли о чем. Так нет же - Кобзон с Силантьевым петь заставляют.
Пою уже почти во весь голос: “А я остаюся с тобою, родная моя сторона. Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна”. Пою проникновенно, с пафосом, придыханием, с таким, знаете ли, покалыванием в носу, точно верный сын Советской Родины, стойкий патриот. “Летят перелетные птицы в осенней дали голубой. Летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой...” Так уж и - “остаюся”! Не остался же. Но поется у меня так, будто остался, остался несмотря ни на что, будто тем самым как бы даже принес себя в жертву - ведь так хотелось в жаркие страны. “А я остаюся с тобою, родная навеки страна. Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!” Совершенно забываю, что и сам перелетная птица, перелетевшая, что давно уже на чужой земле, которую пора бы считать ну если не своею, то хотя бы не чужой, как-никак гражданин Штатов - страны, что кормит меня и поит, трясется над моим здоровьем, опекает и охраняет. А я все озираюсь на ту землю, пою ее песни. Вот и выходит: сколько волка не корми... Опять получается двойной стандарт. Там были мысли, сокровенные от советской власти. И тут снова за свое: советские песни пою, агитпроповские. Самому странно, но ничего поделать не могу - пою: “Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке. И не было больше печали, чем быть от тебя вдалеке”. Ну, какая мне тут печаль “от тебя вдалеке”? Всегда сыт, пьян и нос в табаке. А там в гастрономах по полдня толкался в очередях за мороженой рыбой, за какой-нибудь там бельдюгой, прости Господи, за хеком за этим, вмороженным в глыбу льда, которую тетки-продавщицы в бело-грязных фартуках бросали с размаху на цементный пол, чтобы развалить для удобства продажи на отдельные грозди из смерз-шихся рыбин. Или за пакетом костей со скудным на них мясцом под названием “суповой набор". И все же пою с чувством: “Желанья свои и надежды связал я навеки с тобой...” Было дело, связывал, надеялся, но оказалось - не навеки. Не вынес, не стерпел, улетел, предал родину, продал за чечевичную похлебку, за палку колбасы, московской полукопченой, что бывала только в партийных распределителях районного масштаба, или на избирательных участках в дни выборов в органы власти, для посещаемости, а тут в русском магазине на Bells Corner беру ее три бакса девяносто девять центов за фунт, без толкотни и отчаянных криков соискателей: "Давайте по полкило в одне руки!" Ничего от родных краев не осталось, вот только песни эти, что сами играют во мне, никак не уймутся, будто заведенные. И я над ними не волен.
А когда бываю в гостях и в подпитии, завожу былые песни. Сами выходят они из меня наружу. Пою громко. Оказывается, не мне одному нужны они. Ко мне постепенно присоединяются. Поглядят-поглядят на мой поющий рот, покосятся друг на дружку да и втянутся в пение. Без меня песен не заводят, стесняются, привыкли к более пристойному разговору - о бизнесе, страховках, машинах, политике. Пою громогласно, стараюсь добиться распева у жидковатого, нестройного хора, заглушить неверные голоса. Глаза мои соловеют, лицо наливается апоплексической багровостью. Жена иной раз пугается и прикладывает к моей раскаленной голове заботливую, про-хладную ладонь. Она и не пытается унять меня, потому как знает, что это во мне ка-кой-то род исступления, чуть ли ни истерики. Только касается тревожной своей ладошкой, как бы контролируя степень моего распева, как пробуют горячий утюг или самовар. А я, обломок советской империи, в своем самозабвении уже себе не принадлежа, отмахиваюсь от ее руки - и несет меня, несет...
Смотрел я тут фильм американский - “Экзорцист”. Там в одну девчоночку вселился бесовский дух, нечистая сила. Страх что вытворяла девчонка эта. Смотреть было жутковато. Сама страдала от этого, бедняга, так ее корчило. Покуда не вызвались там двое священников изгнать из нее беса. Экзорцизмом это называется. Те двое, пожилой и молодой, взялись за дело на совесть. И изгнали. При этом пожертвовали собой, полегли в битве с бесовской силой оба.
Видно, поселился и во мне советский дух, засел и не выходит, не выветривается. Точно вам говорю: бес советский сидит во мне. Он и поет, сволочь. Изгнать бы надо. Житья от него нет никакого. Где только найти экзорциста?
Ну почему, почему песни те так прочно засели в башке? Скажи, душа моя!
Молчит. Не дает ответа.
Видно, дела обстоят так: пока пою, я существую. Сanto ergo sum. Почти по Декарту.
А в общем - никакой ностальгии. Ничто в душе не щиплет по прошлому.
Иной раз, правда, что-то шелохнется, чего-то там засосет внутри, заноет...
Недавно полез в старый песенник кое-что уточнить, да зачитался, стал потихоньку напевать песню за песней. Мне дай лишь повод. Как дошёл до песни "Вдоль по улице метелица метёт", заплакал отчего-то вдруг, да так сладко, со взрыдом. Пацаном на Алтае, в эвакуации, часто слышал по радио, из черной, картонной радиотарелки. Лемешев пел, народный артист. Запала в душу.
А больше ничего такого особенного.
Вот еще разве...
Вспомнилось вдруг сегодня среди ночи, как в прошлой жизни, в прошлом веке, вспыхивали стекла в далеких домах на Подоле, когда утром едешь в метро по мосту через Днепр. Поражало, как далеко били красные их прожектора.
Аж сюда, в Филадельфию, добивают.
Добавить комментарий