Наверное, не много найдется артистов, у которых было бы столько высоких и эпических титулов, как у Владимира Этуша: народный артист СССР, лауреат Государственной премии РФ, премии «Герой нашего времени» в номинации «Человек-эпоха», Специальной Национальной премии «Кремлевский Гранд» в номинации «Самый народный артист», премии «Легенда сцены»...
И не так много известно людей, которые, как Этуш, родились дважды. О своем двойном юбилее, ролях, былях и небылях Владимир Абрамович рассказал в этом интервью.
pristan_w.jpg
— Все дело в том, что родился я в 1922-м. Но в паспорте записано — 23-й год. Родители, оформляя документы, один год «списали», чтобы к армии я мог подрасти и пойти на службу более крепким. Вот так и получилось, что у меня двойной год рождения.
— Вы когда-то сказали, что оцениваете роли по силе вложенных в них чувств. Вас, наверное, больше всего помнят и знают по ролям Саахова, Шпака. Пропорциональна ли популярность этих образов силе того, что вы в них вложили?
— Трудно сказать. Где эти весы, на которых можно всё взвесить?.. «Кавказская пленница» и «Иван Васильевич...» — фильмы, безусловно, известные, но ведь я не только в эти, во все свои роли вкладывал столько сил, сколько было возможно. Может быть, всё дело в роли. Роль есть хорошая, есть плохая. От этого многое зависит. А что чему пропорционально — кто знает?
— Во всяком случае над вашими фразочками до сих пор смеются... Но вам, наверное, не очень-то смешно было, когда однажды на отдыхе в Геленджике, вас позвали к телефону, и вы услышали в трубку своё же, родное: «Магнитофон импортный, пиджак замшевый, портсигар золотой отечественный... Всё, что нажито непосильным трудом...»
— Совсем не смешно. А вот милиционер, который таким образом сообщал мне о краже в моей московской квартире, смех даже и не сдерживал.
— Кража-то была настоящей, зато конец истории, как в кино...
— Это точно. Мне тогда посоветовали обратиться с телеэкрана — и я обратился: «Жулики, верните похищенное! Так и сказал, что хотел. И ведь вернули! Через какое-то время увидел у порога своей двери украденные вещи и записку: «Уважаемый Эттуш! Извините за то, что мы сделали, очень нужны были деньги. Сразу отдать не могли, так как вещи лежали в закладе». Ну, уважили. И про эти два «т» в фамилии мне потом говорили — двойное, дескать, уважение...
— Насколько актером нужно родиться и насколько этому можно научиться?
— Вопрос очень не простой. Врожденными могут быть только какие-то задатки. А во что, как и насколько они разовьются?.. Это зависит от характера условного ученика. Это зависит от приложения его к наукам. Это зависит от многих вещей — в каком обществе он живёт. Это всё слагаемые. От его желания это зависит. Даже талантливого человека ничему не научишь, если он не хочет учиться. От семьи это зависит. И от педагогов. Важно направить ученика туда, куда нужно; «вынуть» из него то, что не «вынимается». Был у меня случай с одной студенткой, когда репетировали пьесу «Шторм» В.Билль-Белоцерковского. Никак она не могла в определенный момент «растеряться». А нужно было. Растеряться она должна была в роли спекулянтки перед следователем. Повторяли уж не знаю сколько раз... И тут я рискнул, подговорил ее партнера, студента, игравшего следователя, надавать ей во время этой мизансцены вдруг, ни с того ни с сего, пощёчин. Он, ничего не понял, конечно, но в каком-то азарте актерском надавал. А она — растерялась! Кричит: «Подлец! С ума сошел?». А я тоже кричу: «Репетировать!», миг этот ловить надо было. Миг-то поймали, зато «спекулянтка» потом жаловаться хотела в комитет комсомола, парторганизацию. Обошлось.
— Вы однажды сказали, что зрители — смысл вашего существования. Действительно, только это? Или что-то еще?
— Во всяком случае, это большая часть моего существовании. Еще есть семья. Есть мое личное отношение к искусству.
— Человек, который много требует от себя, каким вы, безусловно, являетесь, должен много требовать и от других. Будучи 16 лет ректором, потом худруком, профессором «Щуки», что вы, прежде всего, требовали и требуете от своих учеников?
— Хотелось бы, чтобы человек был интеллигентен. Это значит, чтобы он был воспитан, имел определенный набор знаний. Это бывает и не бывает. Но хотелось бы, чтобы этот минимум у каждого моего ученика или человека, с которым я сталкиваюсь, так или иначе, был. Хотелось бы, чтобы это было изначально, чтобы он приходил учиться в наш институт уже с определенным запасом. Ну, если такого нет, то, в первую очередь, нужно это пополнять.
— В общем и целом сейчас больше или меньше тот минимум, с которого приходится стартовать вашим ученикам?
— Меньше, конечно. Всё меньше. Но если каждому новому поколению студентов стартовать с точки, которая всё ниже и ниже, то и конечный результат будет всё меньше и меньше. А до каких-то высот актер может и не дойти вообще.
— У вас в прошлом году вышла книжка — «Всё, что нажито». Вы в ней говорите, что духовность сейчас «ниже плинтуса», и подлинное искусство «заняло глухую оборону». Как вы думаете, что-то изменить еще возможно?
— То, что это всё время как-то будируется обществом — знак в общем хороший. Должно обязательно что-то быть. Но как это будет? В результате чего? В результате приложения каких сил? Трудно сказать. Не знаю. Должно быть. Иначе мы не выживем.
— Согласно паспорту и сыгранным ролям, вас в шутку называют лицом русско-кавказско-еврейской национальности. Какой национальности вы сами себя ощущаете и насколько вообще нужно это ощущение национальности?
— В разные периоды жизни я всегда был русским мальчиком еврейского происхождения. И я подвергался всем этим разным «периодам». Помню из детства банщика дядю Мишу, который всегда про евреев что-то плохое говорил. Я однажды сказал ему, что еврей Эйнштейн теорию относительности придумал, а он на это ответил, что кроме гуталина евреи изобрести ничего не могут. Помню арест отца: он имел небольшое галантерейное производство, и его забрали как социально вредный элемент. Тогда управдомы раз в какое-то время получали указание свыше об очистке состава жильцов от этих самых вредных элементов. Был план, был какой-то определенный процент, который управдомам нужно было набрать. И вот мой отец в этот процент попал. Отсидел полтора года, но потом его выпустили — социального вреда за ним, видимо, так и не нашли... Я — еврей, вы знаете. Но ни на какие праздники не ходил, не хожу и ритуалов не придерживаюсь. Об этом не думаю... Быть Человеком — этого достаточно.
— Известно, что в вашей кандидатуре на пост ректора «Щуки» в конце 80-х в райкоме, горкоме, Минкульте сильно сомневались, полагая, что вы можете сделать из училища национальную еврейскую школу. Вы тогда сказали, что будете принимать по принципу талантливости. Этому принципу не изменяли?
— Да, было время, было определенное направление в политике, когда этот еврейский момент «исследовался». Проходили через это, жили, учили... А что касается принципа талантливости, так это я всегда считал главным.
— Есть ли сейчас в «Щуке» такая ротация студентов, которую ввели вы во время своего ректорства — талантливый платник переводится на место менее талантливого бюджетника?
— Я не очень понимаю сейчас, как это делается, но это делалось в моё время совершенно точно.
— В одном интервью вы говорили о причинах, по которым когда-то ушли добровольцем на фронт. Одна из них — чтобы побороть закомплексованность, вытравить страх «перед сильными, оставшийся с детства». Побороли? Вытравили?
— Да, это была одна из причин. Вы понимаете, ведь всегда существует страх. Перед чем-либо, перед кем-либо. Всегда. Больше или меньше. Либо человек преодолевает его и идет дальше, либо он бежит в другую сторону. Мне удалось преодолеть. Но на моем пути была война. Она многое из того, что не нужно, вытравила. Хотя на войну я мог не ходить, бронь была. Но пошел. Вот и всё. Просто в один момент, во время спектакля «Фельдмаршал Кутузов» в театре им. Вахтангова, где мы, студенты, были задействованы, я увидел почти пустующий зал и понял, что играть тогда было не для кого и незачем...
— А куда попали, став добровольцем?
— Сработало мое не слишком сильное, но какое ни есть знание немецкого. Был направлен в школу переводчиков в Ставрополь. Проучившись 4 месяца, получил назначение на Кавказ. И весь его прошагал — служил в пехоте, от Аксая до Тбилиси — всё на своих двоих. Но еще в Москве, до школы переводчиков, тоже без дела не сидел — нас, студентов, направляли рыть окопы, а по ночам было своего рода дежурство, мы залезали на крыши домов и гасили падавшие немецкие бомбы, те, что «зажигалками» назывались. Страшно было, не скрою. Вообще меня не редко спрашивали в жизни — а страшно ли было на войне? Не люблю этого вопроса и удивляюсь: ну, а как же еще должно быть на войне? Страшно. Трудно. Страшно трудно. Страшно постоянно. Каждый день... Хотя и веселое — редко, но тоже было. Помню, еще на курсах переводчиков был такой Боба Бродский, он после войны искусствоведом стал. Ему, как человеку рисующему, дали задание Сталина нарисовать. Так Боба сообразил и, дуря начальство, просил литр молока каждые сутки — для «правильного» разведения белил. И на вождя, конечно, молоко отпускали — до тех пор, пока у Бобы не сломался подрамник, и он не потребовал килограмм творога в качестве клея. Может быть, и творог бы дали, если б помощник Бобы не лопнул со смеха, не сдержавшись, когда Боба излагал свою просьбу военному руководству... Так что в конце концов оба по гауптвахте схлопотали, оказавшись после молока на одной воде и уж, конечно, без крупицы творога.
— Вы как-то сказали, что на войне поняли, сколь огромны резервы человека. Не кажется ли вам, что если волей или неволей шагнуть на совершенно другой уровень ощущений, сломав границы обычных представлений и забыв об этих границах, можно справиться с тем, что считается невозможным?
— Наверное, так. Могу рассказать об одном случае из моей военной кочевой жизни. Когда наш полк был в Кабарде, слег я в какой-то сакле с жесточайшей ангиной, с высокой температурой, и вдруг — команда уходить. Я даже помыслить не мог, как встать, не то что — идти. Прошусь на тележку медсанчасти — единственное, что ехало. А начальник штаба и слушать ничего не стал, приказал заступать оперативным дежурным. Я пытался что-то сказать, хотя горло, как в тисках, и говорить-то толком не мог. А он — за пистолет! Ну, уж какая тут ангина... Пошел. И воду в тот день колодезную пил, потому что другой не было, и спал на холодной земле. А на следующее утро об ангине уж и забыл. Хотя, возможно, забыл и раньше, поэтому и справился с ней. Да, возможности человека больше, чем он сам об этом знает. Пережили мы и те две недели, что по перевалам шли, когда отступали через Кавказский хребет. Сначала мокрые от дождя, потом с грузом заледеневших, в пуд весом, плащ-палаток. Да еще единственное питание, лепешку из гречки, когда одолевали Клухорский перевал, я в чужой сумке оставил...
— У вас 4 боевых награды. За что орден Красной Звезды получили?
— За что мне вручили Красную Звезду?.. Главное, как мне ее вручили. Вы знаете?
— На бегу.
— Да. Это необычно. На бегу во время боя. Пули, бой, бой, бой. Убили тут рядом человека. Бежим, а командир вынимает из-за пазухи коробочку и кричит: «Этуш, вот тебе твой орден, а то убьют или ранят, и ты его не получишь». А за что орден? Ну, редко бывает, чтобы за что-то одно. Если человек служит хорошо, то это идет по слагаемым. Бывает, конечно, одноразовый какой-то поступок — можно, например, взять в плен дивизию противника. Нельзя, но вдруг... И за это сразу орден. Но в основном награждают по сумме каких-то действий. Хотя, если можно вычленить, то в моем случае, наверное, больше за то, что на реке Миус происходило. Мы ее преодолели, на высокий берег вылезли, и как встали на этом берегу, так никуда две недели двинуться не могли. И каждый день начинался с того, что командир дивизии по телефону материл нашего командира полка Голуба, в сильных выражениях описывая, что с ним и со всеми нами будет, если мы не возьмем этот рубеж. Мы пробовали идти в атаку, но всё бесполезно. Такой огонь был, что солдаты уже из окоп не высовывались. И вот на 13-е сутки я сказал командиру полка, что пойду вперед, в первую роту, и пошел. И получилось поднять людей. Мы продвинулись на какое-то время, на какое-то пространство... А потом, после всего этого ранен был, да так, что к армии уже стал непригоден.
— Как дальше сложилась ваша судьба?
— Полгода по госпиталям, а весной 44-го, чувствуя себя настоящим героем, появился в училище Щепкина, с палочкой и орденами, в военной шинели, где-то окровавленной и с дырами от осколков... Я не столько рисовался, сколько надеть, действительно, нечего было — своё обычное довоенное пальто после того, как получил армейское, еще на курсах переводчиков на сало выменял.
— Вы ушли на фронт с 1-го курса, а после войны были зачислены на 4-й, к своим же однокурсникам из довоенного набора. Ощущали пробелы в образовании?
— Вообще 1-й курс дает прочную основу системе. А потом идет практика. Я, когда пришел, стал набирать практикой, постепенно вливался... (Смеется) Падал, но вливался. Был один смешной случай, когда я после фронта получил первую роль в спектакле «Мадемуазель Нитуш» и вот-вот должен был выйти на сцену. А за кулисами стоял ящик с пиротехникой. Я знал о нем: во время действия должны были раздаваться выстрелы, и снаряды из этого ящика, который подключали к электросети, постепенно взрывались, воссоздавая по ходу спектакля нужные звуки. Так они стали взрываться, когда я проходил мимо. И я инстинктивно, по военной привычке, залег, закрыл голову, забыл, что в театре... Надо мной долго потом смеялись.
— Вы с 1945-го в театре Вахтангова. За 68 лет, прошедшие с той поры, переманивали вас другие театры? Или, быть может, хотелось когда-нибудь уйти самому или сейчас хочется?
— На всё один ответ — нет.
—Говорят, при съемках «Кавказской пленницы» за каждый придуманный актерами трюк Гайдай расплачивался двумя бутылками шампанского...
— Ничего этого не было. Напридумывали. Всё обман.
— Ну а про шляпу Саахова — правда? Продали? И за сколько? Суммы разные назывались — от 2500 до 3800 тысяч долларов?
— Это правда. После съемок фильма на благотворительном аукционе шляпу Саахова продал. За сколько? Да я не помню. Вот только признаюсь, что шляпу совсем не ту я продавал.
— Так тут обман уже с вашей стороны?
— Ну, да, так. Это, как теперь сказали бы, просто бренд был.
— А ведь судьбой шляпы интересовался даже Путин, когда вручал вам награду?
— Да, я тогда получил Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени. Путин так риторически спросил: «Шляпу-то продал?» Не на весь Георгиевский зал, конечно, а уже после. Ну, так шляпа-то на аукционе была, это все видели. Так что с Путиным я на фото без шляпы. Как и с другими президентами — у меня есть фото с Ельциным, он мне вручает Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени, и с Медведевым — он вручил этот же орден, но уже II степени. Вот I степени у меня нет.
— Ваши слова: артист, если не работает, чувствует себя без штанов. И часто вы чувствовали себя «без штанов»?
— Без штанов-то... Штаны бывали, а вот работа настоящая через раз. Не могу сказать, что я очень насыщенный артист.
— Вы как-то говорили о том, что часто самостоятельно искали и пьесу, и режиссера, и роль...
— Искал и находил. Сейчас уже стерлось из памяти, не могу сказать, что я нашел, что для меня нашли. Но был период поисков. Хотя ведь всегда артист ищет чего-то.
— Это больше относилось к театральным ролям?
— Да, что касается кино, тут я не могу на что-то влиять.
— Ваши слова: «Ощущаешь себя Гамлетом, а тебе дают Карабаса-Барабаса». О какой несыгранной роли жалеете больше всего?
— Я не могу так сказать конкретно. Любая хорошая роль — и я о ней жалею. Достаточно вам сказать, что я 10 лет не выходил на сцену в новой роли! После «Дядюшкиного сна» — 10 лет! Всё был один, тот же самый «Дядюшкин сон». Хотя эта пьеса пользовалась успехом. А сейчас вот — «Пристань», играю отрывок из пьесы Миллера «Цена».
— Что можете сказать об этой роли? Что в ней для вас ценного?
— Э, нет, это уже пусть зритель говорит: что в ней ценного. На это со стороны надо смотреть. Раз публике нравится, а публике нравится, значит, это хорошо.
— Ну, а вы с Грегори Соломоном в чем-то согласны? Зрители, во всяком случае, очень даже согласно смеются, когда Соломон то ли признается, то ли шутит, что до того, как стать оценщиком мебели, был акробатом, а потом обобщает: «Евреи были акробатами еще до начала мира»...
— Наверное, так. Соломон — поживший мудрый еврей. Так почему бы ему не быть правым?
— Слышала в вашем исполнении два разных варианта одной соломоновой реплики: один вариант в записи в Youtube, а другой «живьем», на сцене. Так в первом случае Ваш Соломон говорит: «Время — это ужасная штука», а второй: «Жизнь — штука временная»...
— (С улыбкой) Так Соломон прав и в том, и в другом случае. Не так ли?
— Тот самый «закон искренности» — это сугубо ваш прием? В прессе писали, что именно вы его открыли, когда изображая любого персонажа, пытались показать его неоднозначность и найти глубинные причины, которые заставляют его поступать так или иначе?
— Я знаю одно: каждую роль надо решать. А придумано ли это мною? Не-ет. Нет. Конечно, нет.
— А вот принцип серьезности в комедии, о котором вы много говорили, идет от Чаплина?
— Играть комедию нужно серьезно. Тому, кто играет, не должно быть смешно. Смешно должно быть тому, кто смотрит. Чаплинский прием? Не знаю, это прием хороших артистов, который актуален всегда. Основа должна быть серьезная. Все должно быть всерьез.
— Бывало, что на сцене текст забывали? И часто ли?
— Да как у всех — всё бывало... Но дело, наверное, не столько в том, часто или нет, а в том, чтобы достойно выйти из этого, найтись, сымпровизировать, сделать это совсем незаметным для хода действия. Чтобы и зритель ничего не понял. И чтобы других актеров это не сбило.
— А сейчас в театрах суфлеры есть?
— Да, есть. Будки суфлерской уже нет, а суфлеры есть. За кулисами стоят. Хотя часто суфлеры нужны даже не для подсказки, а для спокойствия артистов. Рассказывали мне про актрису МХАТа Фаину Шевченко, она всегда спокойно играла, зная, что суфлер рядом. Но все когда-то расслабляются. И суфлер тоже. Во время действия взял да и отошел в буфет. И вдруг ему по громкой связи: «Срочно суфлеру на место!» Оказывается, актриса текст забыла. Суфлер в миг оказался там, где надо, и, даже не зная, где она остановилась, не раскрывая страницы пьесы, уверенно сказал: «Фаина Васильевна, я здесь». И она начала играть дальше, как будто и не забывала ничего. А вообще с суфлерами у нас в театре много историй связано. Был один алкоголик. Так он, нетрезвый, все время из будки вылезал и учил артистов играть. Был еще один, в прошлом актер, и когда ему задавали вопрос: почему в суфлеры пошёл? — он отвечал с пафосом, что, мол, уж Арбенина сыграл, чего уж дальше? Еще один был суфлер, который во время спектакля английский язык учил. И когда кто-то забывал реплику, он вдруг спохватывался, судорожно начинал искать в своем экземпляре пьесы нужное место. Грешил...
— Вы писали о волнении, о том, что на репетиции роль была сделана, а на показе «всё нажитое» улетучивалось. Но в какой-то момент вы перешагнули через это. Можете посоветовать, как избавиться от волнения, страха перед чем угодно — выходом на сцену, экзаменом, ответственным делом?
— Всё индивидуально, это — во-первых. Во-вторых, бывают определенные обстоятельства. Я могу рассказать об обстоятельствах, которые были у меня и которые помогли мне: тогда спал какой-то зажим внутренний, и я расслабился. Была одна роль, знаменательная для меня — «Два веронца» по Шекспиру. Играл я Лаунса — клоуна, слугу-шута — и в театре, и на концертах. Судя по всему, удачная была роль. Но не с самого начала. На репетиции всегда было все хорошо. Но как только я выходил на сцену — ничего не получалось. Вроде говорю и делаю то же самое, но всё не то, всё не так. Что-то пропадало. И было не смешно. И вот как-то во время сочинских гастролей иду на спектакль и вдруг понимаю, что в гостинице забыл предмет нужный — лак, чтобы парик приклеивать. Возвращаться, по примете, нельзя. Но что делать — вернулся. Лак взял. Но, когда вышел, понял, что на этот раз забыл в рассеянности сам парик. Вернулся еще. А потом еще, потому что в и третий раз что-то забыл. Столько всего перезабывал, что в конце концов, понял: а закон-то этот — когда возвращаться нельзя — уже не действует. И всё. Как груз свалился. От волнения освободился. Ничего я для этого не делал. Так произошло. Так было. Это, действительно, было так.
— Рассказывают, что вы в свое время хотели «завалить» на вступительных экзаменах в «Щуке» Юрия Яковлева и Вениамина Смехова. Одному посоветовали идти на завод, другому — в математики...
— Был у нас такой анекдотический спектакль, когда я экзаменовал студента, его Яковлев как раз играл, и он не мог отвечать. Так это шутка была. Яковлев талантливый... И со Смеховым ничего такого не было. Снова придумали всё журналисты. Хотя, вы знаете, не всё, что придумывают, мне не нравится. В свою книжку я даже включил несколько фраз. Они — из моих же интервью, но дописаны за меня другими людьми. Вот несколько из них. Одна о кино: «Если показывать всё, как есть, будут одни котлеты и пирожки». Есть немножко о культуре: «Сейчас говорят «Здрасьте!», а раньше говорили «Здра-авствуйте!». Или вот еще одна, обо мне: «В конце концов я уже старик. Но еще не совсем».
Добавить комментарий