Петр Петрович Шепутнов любил приходить к памятнику самому себе. Таких памятников теперь стояло много. Пожалуй, слишком много. Много лет тому назад он был с визитом в Туркменистане. Там тоже стояло много памятников местному президенту. Петру Петровичу это не понравилось. Он даже пошутил на этот счет, на что тамошний вождь улыбнулся и сказал: «Любит меня народ, что ж поделаешь. Я ему говорю, не надо так много, а он все ставит. Ну да вам, молодой человек, это, может, и не понять».
Петр Петрович на «молодого человека» обиделся. Оно прозвучало как «Петя» или даже «Петюнчик». Петр затаил некоторую злобу, но его обидчик вскорости неизвестно отчего умер, и злоба прошла.
И вот, подишь ты, сам дожил до памятников.
Первые два раза он даже ездил на их открытие. Сначала это было в каком-то развед-пехотном училище, и ему это понравилось. Почетным президентом училища был его сослуживец, веселый пьющий мужик, генерал-, кажется, полковник, упоивший по случаю своих бойцов до такого, что в казарменном коридоре Петра Петровичa перестали узнавать. Почетный президент стоял возле лестницы и грохотал: «Не узнают президента, гады, не узнают». И все тоже хохотали.
Тот первый памятник, даже не памятник, а бюст бронзовый, был темнен, крепок, с широким постаментом. Второй памятник был ужасен. Его поставил губернатор, боявшийся, что его скоро прогонят. Памятник выглядел нелепо, ненужно, и открытие его было совсем некстати — в соседней области произошло очередное наводнение, и Петр Петрович поехал туда мылить шею местному начальству. И вот пришлось заезжать к соседям на открытие «статуя». Мог бы, конечно, и проигнорировать, но кругом уже растрезвонили... Губернатора же он все-таки снял. Не сразу, а через полгода.
Потом пошло и поехало. Не углядел Петр Петрович, как стали воздвигать ему что ни попадя и где ни попадя. Однажды ему показали фотографию: памятник торчал посреди большого озера — не поленились людишки, нашли отмель, залили цемент и влупили его трехметрового. По маленьким городкам клепали его в борцовской форме, где-то ставили на лыжи. По-хорошему надо было сделать памятный альбом, но Петр Петрович стеснялся об этом просить своих помощников. Глупо это, тщеславно. Впрочем, может, в самом деле, народ его настолько любит?
Количество его президентских сроков умещалось уже на двух руках. Ему это льстило, но, с другой стороны, было немножко не по себе. Во-первых, он, как бы это сказать, слишком не походил на других быстро меняющихся президентов и премьеров, которые стали относиться к нему как к экзотике.
Что касается своих, то они и пресмыкались, и держали его. Пресмыкались как-то совсем уже примитивно, мелко, а вот держали... Что может быть хуже ощущения, что тебя держат — под локти, за язык, за... Даже в деревнях, куда ему приходилось ездить все чаще, без него не хотели решать, резать поросенка или нет — было такое чувство, что он может говорить только то, чего от него ждут.
Он продолжал управлять страной, но только как шофер управляет старым грузовиком, который уже невозможно капитально отремонтировать. Он управлял обреченной страной. Кто ее обрек?
Он уже пятьдесят лет ездил по этой стране, которая на его глазах становилась все меньше. В году этак двадцать пятом ушел Владивосток с Хабаровском, потом убежал Калининград, ставший Кенигсбергом, потом повалились Якутск, Тува, а за Волгой появился тот самый гребаный татарский халифат, о котором даже при его четвертом правлении никто и думать не мог. Дольше всех держался Кавказ, но когда ему перестали платить деньги, отвалился и он. На шестом сроке ушел Санкт-Петербург. Нет, на карте он еще был покрашен в привычный розовый цвет, но там уже действовали свои законы, там давно наплевали на московский Кремль. Питер стал как Финляндия при царе. И это было совсем уже обидно, для него «питерского».
Теперь он распоряжался землей от Мурманска до Ростова, колесил по ней на поезде или автомобиле — черной «ладе» с опелевским мотором. Самолеты его страна давно не производила. Он катался по четырем дорогам — две по вертикали от севера до юга, две по горизонтали с востока на запад, главным в кортеже был медицинский саркофаг. Злые языки звали саркофагом весь его кортеж. Никто не выходил на дорогу, чтобы его приветствовать, или просто плюнуть ему вдогонку.
Страна становилась не только меньше, она становилась все скорбнее. Его ленивые, отяжелевшие политтехнологи натужно сообщали, что по территории Россия все еще в три раза больше Франции, в пять раз больше Польши, а по населению делит первое место с Германией (где треть жителей составляют турки, албанцы и арабы), но это давно никого не волновало.
В школе у Петра Петровича была пятерка по географии. Он помнил большую карту мира, которую подминала огромная, не соразмерная с остальными государствами страна. Та страна рухнула в одночасье. Это было обидно, непонятно... Но все же после нее оставалось еще очень много всего. Тот давний распад был великой трагедией, мировым событием. А страна, которой правил он, скукоживалась незаметно, и это уже не было великим событием, но бездарной, тоскливой неизбежностью. Ныне от всего, что он унаследовал, на карте оставался один большой кусок с мелконарезанными краями. Кусок вызывал в памяти учебник по истории средних веков.
Петр Петрович растерял интерес к этой стране. Когда он начинал, то делал карьеру, карьеру могучего политика, излучавшего уверенность, постепенно внушавшего уважение, а потом и страх тем, кто его не понимал и не любил. Он не заметил, когда успех оборвался. Карьера, о которой он мечтал, слишком затянулась и в конце концов не состоялась.
Ему было почти 90. У него осталось тренированное, подвижное тело. Сохранилась память, он помнил лица и поступки ушедших в небытие сверстников, коллег по политике. Помнил их слова, предупреждения. Некоторые рисковали, и при его третьем, даже четвертом правлении говорили ему о его ошибках. Потом его перестали предупреждать. От пятого президентства остался вскрик «что ты делаешь! Остановись!» Странно, но он не помнил, кто это прокричал. Он даже забыл, по какому поводу это случилось. Может, когда европейцы исполнили давнишнюю угрозу и перестали покупать его газ? Или когда, кажется, в Казани образовалось Временное исламское правительство?
Наверно, он должен был как-то реагировать, действовать, что-то менять, или как они все поначалу выражались, «модернизировать». Но тогда он точно катился по рельсам, сойти с которых было невозможно. Нет, он был не шофером, а машинистом, который сам себя обрек двигаться только по рельсам. Он не стремился к богатству, хотя и позволил понастроить себя особняков, по большому счету он не слишком дорожил разбросанными по десяткам банков деньгами, накопленных для него его друзьями. Да, в свое время он польстился на всю эту мишуру. Но и тогда он видел в этом, прежде всего, необходимый и неизбежный атрибут власти.
Ему перестала нравиться его фамилия. В зрелые годы в ней виделось движение, энергия. Она звала вперед. Теперь в ней он слышал вялость, нерешительность. Фамилия Шепутнов его раздражала.
Когда настал шестой президентский срок, Петру Петровичу вдруг захотелось дожить до 22-го века. Он понимал, что это невозможно, что это бред. Но ведь был же в Финляндии 126-летний министр здравоохранения. Самый старый министр в мире работал, подписывал директивы, а когда тамошняя президентша захотела отправить его в отставку, то врачи учудили забастовку.
Шестой срок был памятен тем, что, однажды проснувшись, он вдруг решил уйти в отставку. Почувствовал, что так будет лучше ему. А то — и стране. Почувствовал свою исчерпанность. Наверно, это был счастливый момент: он сказал правду. Себе сказал. Но сообщить об этом еще кому-нибудь он не отважился.
Вот с той поры он и стал приходить к своему памятнику.
Памятник соорудили на Поклонной горе. Поставили в кустах, которые за последние 20 лет разрослись и, при фантазии, могли именоваться джунглями. Кусты были самые разные: и очень простые — сирень, черемуха, еще что-то с жесткими листьями, и плебейский орешник с раскидистыми тонкими стволами. К памятнику нужно было идти широким асфальтом, а потом разноцветной плиткой, упиравшейся в невысокий шершавый забор. Забор построили из цемента. Поначалу в цементе был оставлен широкий проход, но потом, когда памятник два раза облили оранжевой краской, встроили железные воротца, которые впрочем, никогда не запирались. Затем железные ворота сменили на резные деревянные — подарок индийского премьера. На эти деревянные навесили большой замок. Службы объяснили замок тем, что возможны провокации. Чьи, против кого, они не сказали.
За участком обустроили будку для сторожа, для которого, чтобы он мог подойти к памятнику, была прорезана специальная калитка. Сторожа Петр Петрович почти не встречал, сторож был невидим, но его присутствие всегда ощущалось. Это портило настроение, поскольку Петру Петровичу очень хотелось быть с памятником наедине.
Так уж сложилась, что, став вечным президентом, единственно с кем он мог говорить честно и на равных, было это каменное существо. Петр Петрович ему верил. Изваяние умело и любило его слушать.
Вот и сейчас их глаза встретились. Памятник рассматривал его в упор, и Петру Петровичу вдруг показалось, что он поморщился. Петр Петрович опустил глаза.
— Раньше надо было думать, раньше. А теперь пошел ты на...
Петр Петрович дернулся, сзади прошелестели кусты. Наверно это был сторож.
Добавить комментарий