Окончание. Начало в №4 (16-29 февраля 2012 г.)
shost w.jpg
Соломон Волков: — Перед лицом смерти... но вот посмотрите последние дневниковые записи Рихтера, где он очень сурово оценивает человеческие качества Шостаковича.
Ирина Чайковская: — А я поражаюсь отзывам о ДД его любимой ученицы, Галины Уствольской, любимой, боготворимой... И поразила меня... их злоба. По отношению к учителю, к любящему ее человеку. Как это совмещается?
— Творчество Шостаковича «перекосило» ей всю биографию, и она подписалась под заявлением одного своего корреспондента, тоже музыканта, что ее учитель есть «халтурщик в трансе» (он цитирует это определение), что он был автором «довольно серой посредственной музыки, которая постепенно лишилась всех общественно-истерических (не исторических!) петушиных перьев и предстает теперь перед нами в ощипанном виде». Шостакович, — пишет корреспондент Уствольской, — «есть продукт своего времени, лишенного всякой совести». Уствольская заявила, что целиком и полностью подписывается под этими высказываниями!
— Я читала их переписку, Соломон. О Шостаковиче могут быть всякие высказывания, каждый волен иметь свое мнение, тем более, в частной переписке. Помнится, один коллега-современник назвал Шекспира «вороной в павлиньих перьях». Меня задело другое, именно то, что с этими профанными злопыхательскими заявлениями соглашается любимая ученица мастера, которой он помогал пробиться, талантом которой восхищался. Взяла и в глубокой старости, уже дрожащей рукой, подписалась под словами о «посредственности» как музыки, так и личности учителя. Это по правилу, что никакое доброе дело не остается безнаказанным?
— Это пример того, какие болезненные эмоции вызывал и вызывает Шостакович. Могу вам процитировать совсем уже недавнее заявление молодого музыканта, лично ДД не знавшего. Он сравнивает Шостаковича и Стравинского, говоря, что последнему можно было заниматься «природой вещей», в то время как первому приходилось заниматься «природой зла». Используется такая метафора: два бегуна, первый выясняет отношения со временем, а второй — с кандалами, в которых он бежит.
— Вы знаете, мне понятен пафос этого высказывания: сталинский режим навешивал тягчайшие вериги на творцов. Он угрожал и той — важнейшей для художника — «тайной свободе», о которой говорил Александр Блок. И все же я думаю, что Шостакович выяснял свои отношения не с кандалами, а со временем, вопреки царящему злу...
Расквитаться со Сталиным
Мой следующий вопрос опять о Сталине. Жизнь Шостаковича и его взаимоотношения с тираном даны в вашей книге на густом фоне судеб других творцов — Всеволода Мейерхольда и Сергея Эйзенштейна, Марии Юдиной и Ивана Соллертинского, Осипа Мандельштама, Михаила Булгакова, Бориса Пастернака. У двух последних, как и у Шостаковича, был в жизни «телефонный разговор» с «вождем». Шостакович, в отличие от Булгакова и Пастернака, Сталина не мифологизировал, знал ему цену и ждал от него неожиданного удара. Вы пишете, что Хрущев творцам не звонил, ему нечего было им сказать. А Сталину было? Не слишком ли лестно для тирана ваше утверждение, что «имидж Сталина оставался мерой всех вещей вплоть до распада советской империи в 1991 году, а может быть, и позднее»? Какой «имидж» Сталина вы имели в виду?
— Я хотел сказать следующее. Все институты, созданные Сталиным, работали вплоть до 1991 года, хотя многие уже на холостом ходу. Уже было непонятно, что делать с творческими союзами, но они оставались. Оставались формы, созданные Сталиным.
— С этим словом я бы согласилась. То есть не «имидж» Сталина, а формы, им созданные.
— Важно еще то, что отношение к Сталину до сих пор является мерой человека. Почему вопрос о Сталине так болезнен? Да потому, что даже сегодня страна делится на «сталинистов» и «антисталинистов». И до сегодняшнего дня твое отношение к Сталину определяет тебя как личность.
— Это странно, это дико, это ужасно. И случилось это потому, что вопрос о Сталине и его приспешниках так и не был переварен обществом. ХХ съезд партии 1956 года был очень половинчатым в своих решениях, на нем не было сказано всей правды, хотя значение его огромно, даже для меня, в то время совсем еще ребенка, для всего моего поколения и для последующих генераций, для очищения затхлой, отравленной атмосферы в стране... Но на съезде разговор шел не о стране и не о народе — о партии, о «культе личности» партийного лидера, о репрессиях по отношению к партийным кадрам... Но даже такой «односторонний» доклад Хрущева был утаен от людей, не было его повсеместного всенародного обсуждения, как не было ни суда над преступниками, ни их покаяния... Как обычно вопрос сверху был «замотан», и народ от его обсуждения был отстранен.
— Почему Гитлер был так решительно и бесповоротно осужден в Германии? Поддержка его и его воззрений официально были там запрещены и преследовались законом. Что однако не мешало появлению исследований об этой странице немецкой истории. Все дело в том, что Германия проиграла войну, и союзники по антигитлеровской коалиции заставили ее осудить Гитлера и фашизм. С Советским Союзом произошло прямо противоположное: он — выиграл в войне. Победа в Великой Отечественной — это, пожалуй, единственное событие в новейшей истории, вокруг которого в России существует консенсус.
— Ну да, и для многих бывших советских людей Сталин — это тот, без кого эта победа не была бы одержана.
— Вы говорите, «для многих», но это неоспоримый факт, что война была выиграна со Сталиным в качестве главнокомандующего. Потому-то его фигура столь неоднозначна и отношение к ней не определено.
— Соломон, факт этот вовсе не «неоспоримый». Наум Коржавин, например, высказывает противоположную точку зрения, для него Сталин чуть было не привел страну к поражению... В этом вопросе опять-таки нет единства мнений.
— Согласитесь, что для нынешних лидеров страны именно победа в войне под руководством Сталина мешает высказаться по его поводу определенно. Сказать, что во главе страны, победившей фашизм, стоял преступник и палач, — как это возможно? Такое утверждение автоматически бросит тень на «великую победу».
— Однако рано или поздно это придется сделать, Соломон. Нужно разобраться и с этой страницей истории. А сейчас давайте на этом остановимся, все же у нас другая тема...
Еврейские мотивы
У меня к вам вот какой вопрос. Помню меня потрясли в «Свидетельстве» Шостаковича страницы, посвященные евреям, музыке хасидов, избывающих горе и печаль с помощью смеха. Оказывается, композитор знал и любил еврейский фольклор. В новой книге вы снова обращаетесь к этой теме, не только перечисляя «еврейские мотивы», разбросанные по произведениям Шостаковича, но и объясняя их появление: в годы растущего антисемитизма композитор чувствовал себя «в шкуре» гонимых. Были ли еще какие-то импульсы для создания вокального «Еврейского цикла», Тринадцатой симфонии («Бабий Яр») и других произведений, содержащих «еврейские мотивы»?
— Вот еще одна из загадок, по поводу которой можно долго размышлять, выдвигая разные версии. Конечно, это очень необычно. Шостакович очень часто обращался к еврейским мотивам. Хотя, надо сказать, они не были точным воспроизведением еврейского фольклора.
— Но я своим ухом их распознаю.
— Да, их можно распознать и идентифицировать как еврейские, но, если вы обратитесь к советской музыкальной литературе, там они будут называться «ориентальными».
— Смешно, но не удивительно. В юности я видела советский фильм «Айвенго», где вся линия Ревекки была убрана, не было в жизни героя «прекрасной еврейки», и все тут.
— Вот как! Неплохо придумано. Если обратиться к Шостаковичу, то у меня есть на этот счет несколько гипотез. Тут есть один музыкальный момент. Я чем дольше живу, тем больше размышляю о природе композиторского дара. Так вот, каждый композитор ищет новый материал для разработки.
— Ах, вот вы о чем. Интересно. Каждый?
— Каждый. Вот один пример — Дебюсси. Изысканный французский эстет — и в жизни, и в творчестве. Вдруг в 1889 году открывается в Париже Всемирная выставка. По всему Парижу разбросаны экзотические артефакты. Причем, рядом с ними, как правило, звучит музыка в исполнении национальных музыкантов. И вот он страшно увлекся яванской музыкой, под названием гамелан, и использовал ее в целом ряде своих сочинений. Казалось бы, что общего между изысканным парижанином и музыкой Индонезии? Композитор в этом смысле очень похож на оленя: в поисках нужной ему «соли» пойдет хоть на край света.
— Дебюсси использовал яванскую музыку в одном произведении?
— Нет, в нескольких. Так же он использовал русскую музыку, Мусоргского...
— А у Шостаковича есть какой-нибудь другой необычный материал, кроме еврейского?
— Революционные песни. Ахматова сразу почувствовала их важную структурную роль в Одиннадцатой симфонии Шостаковича. А наши музыковеды часто морщились — фи, опять революционная песня... И их единомышленники на Западе — имею в виду западных музыковедов — пишут об Одиннадцатой симфонии, что это «соцреалистический гимн».
— Что там западные музыковеды! Вот свой, консерваторский учитель Шостаковича, Штейнберг. Он пишет о «пошлой» музыке своего ученика.
— Это как раз о Первом фортепьянном концерте, который Шостакович играл Прокофьеву. Там, кстати, были еврейские мотивы. Задолго до Холокоста. Первый фортепьянный концерт, Скрипичный концерт, Тринадцатая симфония, Еврейский вокальный цикл, квартеты, в которых он использовал еврейские интонации... Шостакович искал новой выразительности, а не просто выражал свои «гражданские чувства». Чтобы выразить гражданские чувства, не обязательно писать музыку, лучше написать воззвание.
— В некоторые эпохи воззвания лучше не писать. Но вопрос мой оказался очень кстати. Вы, Соломон, дали интересное и новое объяснение тяги Шостаковича к еврейским мотивам. По-моему, вы об этом нигде не писали. Не было ли еще каких-то причин? Вы не думаете, что на ДД могло повлиять и то, что в круг его ближайших друзей и учеников входило много евреев?
— Вполне возможно, что были еще какие-то обоснования. Дальнейшие исследования покажут, что еще за этим стояло. Все же когда речь идет о творчестве, здесь уже говорит физиология.
— Ну да, все наносное уходит, работает «органика». То, что Шостакович чувствовал себя «гонимым», тоже, по-видимому, входит в комплекс причин. В «Свидетельстве» очень мощно прозвучала тема «хасидов», их философии и их музыки, к которым внимательно присматривался Шостакович. У него, как и у хасидов, можно встретить «загробный юмор», юмор отчаяния — как последнее прибежище и оружие «гонимых». Но идем дальше.
Филологический вопрос
Вопрос филологический. Только в этой вашей книге я многажды натыкалась на иностранные слова, англицизмы. Вот короткий перечень: мизогинизм, сикофантский и антисикофантский, антагонизировать, трансгрессия, вуайер, конносер, экскавация, палинодичная, реверберировать, фасцинировало, резиньяция, детериорация, индоктринация, споксмен (последнее слово, зная английский, легко перевести). С какой целью вы используете эти слова и почему именно в книге о Шостаковиче?
— Все эти слова уже употребляются в русском языке. Когда я впервые пришел на радио «Свобода» в 1985 году, редактор попросил меня заменить слово «хит» на «шлягер». Он был уверен, что «шлягер» — «русское» слово. А нынче на наших глазах произошла невероятная экспансия англицизмов в русский язык.
— Я этих слов сторонюсь, мне кажется, что их скопление делает язык наукообразным и малопонятным.
— Знаете, в чем здесь дело: когда я приехал в Америку, оказалось, что какие-то вещи проще выразить англицизмом. Все вокруг меня страшно фыркали по этому поводу, старались заменять иностранные слова русскими. Иногда это приводило к комическому эффекту, когда fiction — nonfiction переводили как «художественное» и «нехудожественное».
— Fiction — nonfiction сейчас повсеместно используется при обозначении беллетристики и «не беллетристики», документальной литературы, а вот «антисикофантский», на мой вкус, звучит не только по-иностранному, но и как-то ужасно некрасиво.
— Если мы будем вычищать из русского языка «поганой метлой» все иностранные слова, то что у нас останется?
— Ни в коей мере к этому не призываю. Но скопление подобных слов меня удивило, тем более, что в других ваших книгах я этого не замечала.
— В письме Прокофьева к Эйзенштейну я наткнулся на такое словосочетание: «мои чилдренята». А?
— Прелестно звучит и именно потому, что «чилдренята» — удачное новообразование, здесь к английскому слову приделан русский суффикс, обозначающий звериных детенышей, — типа «слонята», «медвежата», получилось весело, с юмором по отношению к детям. Замечательное вышло словечко! Знаете, о чем я подумала, Соломон. Вы ведь уже столько лет за границей, наверное, для вас «сикофантский» уже не звучит как иностранное слово.
— Нашел в какой-то российской статье: «это не панк-рок, и не хард-рок, а мейнстрим». Я уж не говорю о «блокбастерах», «сиквелах» и «триквелах».
— Не стоит, по-моему, уподобляться пишущим на таком языке. У вас, Соломон, язык своеобразный и очень хороший. Когда в вашей книге натыкаешься на слова типа «реверберировать», поневоле вздрагиваешь.
Некоторые итоги
А наша с вами беседа подходит к концу. Напоследок вот о чем хочу вас спросить. Книга «Шостакович и Сталин: художник и царь» получилась у вас интересная, «завлекающая в любопытство», что во многом связано с мáстерской композицией, вбрасывающей в повествование новые имена и завязывающей вокруг них любопытные сюжетные узлы. Знаю из вашего интервью «Новому Журналу», что к теме Сталина вы собираетесь возвращаться, она вас не отпускает. А к теме Шостаковича?
— Для меня обе темы — Сталина и Шостаковича — в известном смысле переплетаются. Почему? Постараюсь объяснить. Как я уже говорил, список «масок», накопленных Шостаковичем за жизнь, очень велик. И этот список продолжает увеличиваться после смерти ДД. Моя позиция, которую я все время подчеркиваю, заключается в том, что это закономерный процесс. И никто не может претендовать на то, что скажет о ДД последнее слово и поставит точку. Что можем сделать мы — мое поколение и я как часть этого поколения? Говорю о людях, которые родились в сталинские годы и еще помнят, как это все «пахло».
— Вы были мальчиком, Соломон. В год смерти Сталина вам было 9 лет.
— Я в это время уже ходил в школу. Тот, кто прошел через этот период, никогда его не забудет. Кстати, не забыл его и Бродский. Это время наложило отпечаток на всю мою жизнь. Людей, помнящих ту эпоху, становится все меньше и меньше. Я вижу, насколько неадекватно воспринимает ее более молодое поколение. Им кажется, что, накопав какое-то количество документов, они сумеют в ней разобраться лучше нас. Так Ахматова говорила, что ахматоведы считают, что знают Ахматову лучше, чем она сама. В каком-то смысле так оно и есть. Но в каком-то — неповторимом — смысле никто не знал Ахматовой лучше ее самой. Так и люди, которые жили в то время, владеют не только практической, но и эмоциональной информацией о нем.
— Здесь я с вами полностью согласна. Есть цвет времени, его вкус, его запах, его неповторимые черты, которые потом уходят бесследно, растворяются в бесконечности пространства и времени. Очень их трудно сохранить для потомков. Может быть, потому нам так важны художники-современники, в их книгах, симфониях, картинах поймано наше время, живет наша быстролетящая жизнь...
— В тот небольшой промежуток, который мне остался, хотелось бы успеть зафиксировать как можно больше реалий той эпохи. И мне нужно сохранить позицию Шостаковича по отношению к Сталину такой, какой она представлялась нам, его современникам. Потому что уже сейчас о нем пишут люди, которые не застали ДД живым. Они не знают той атмосферы, которая была на его концертах, в особенности на тех, где он сам присутствовал. Совершенно были особые ритуалы, значение которых нужно объяснять. Недавно вышла книга Марка Арановского, последнего из могикан, — он из тех, кто знал Шостаковича. Книга его вышла посмертно, в 2010 году; называется она «Возвращаясь к Шостаковичу». Он спрашивает: «Кем был Шостакович для своих современников?» И отвечает: «Его музыка оставалась той отдушиной, которая позволяла на короткие часы распрямить грудь и дышать свободно. Она была глотком свободы и инакомыслия». И завершает: «Музыка Шостаковича была моментом истины». Это ощущение современника. Сегодня это ощущение забыто. Торжествует мнение, что Шостакович был человеком, приспосабливавшимся к советскому режиму.
— Я помню, как в книге о культуре Санкт-Петербурга вы цитируете кого-то из очевидцев, писавших, что весь зал рыдал на премьере Пятой симфонии Шостаковича: люди, не раскрывавшие рта во время Большого Террора, не смевшие пожаловаться, выразить свои чувства, — под влиянием грандиозной трагической музыки дали волю слезам, оплакивая своих близких, расстрелянных, брошенных в лагеря...
— Это отразилось только в записях современников, отнюдь не в прессе, которая легко могла назвать Пятую «просталинским» сочинением... Книга Арановского вышла тиражом в триста экземпляров. Единственным на нее откликом — уже прошло больше года с ее появления — был мой комментарий на радио «Свобода». И еще одно. Мемуары ДД были названы «Свидетельство». Полное их название, принадлежавшее самому Шостаковичу, — «Свидетельство очевидца». В американском издательстве второе слово сняли. Так вот, мы должны оставить потомкам наши маленькие «свидетельства очевидцев». Вот этим я и постараюсь заняться.
— Спасибо, Соломон, за беседу!
Добавить комментарий