Белый рояль Ростроповича

Хотя я и не виолончелист, но считаю себя в какой-то степени учеником Мстислава Ростроповича. Дело в том, что я учился в классе фортепиано у его матери Софьи Николаевны Ростропович в музыкальной школе Свердловского района Москвы. А лет за 30 до этого Софья Николаевна учила мою маму в Оренбурге, так что часто называла меня «своим музыкальным внуком» и проявляла ко мне особое внимание. Я играл на всевозможных школьных концертах, и перед этими концертами она обычно просила Славу порепетировать со мной. В 1952-м, когда Слава особенно много со мной занимался, ему было 25, а мне — 13. Он был прекрасным пианистом. Начинал он учиться музыке на фортепиано и, только когда ему было около 9 лет, решил пойти по стопам отца, выдающегося виолончелиста. В консерватории Слава одновременно учился по классам виолончели и рояля, а впоследствии выступал по всему миру не только как дирижер и виолончелист, но и как аккомпаниатор своей жены Галины Вишневской, великой певицы. У меня сохранилась любимая фотография, на которой Слава играет на рояле с листа новое произведение Сергея Прокофьева самому автору. Она была сделана в том же 1952-м. В это время Слава был самым близким другом великого композитора. Летом он жил на его даче на Николиной горе под Москвой, и между ними происходило удивительное творческое сотрудничество, результатом которого явилось несколько прекрасных произведений для виолончели, в том числе знаменитая Симфония-концерт, посвященная Славе. То были последние годы жизни Сталина, когда, вооружившись атомной бомбой, он превратил «холодную» войну с Западом в «горячую», натравив Северную Корею на Южную, а внутри страны поднял волну репрессий, которая обрушилась и на кумиров Славы — Прокофьева и Шостаковича. В Москве под землей воздвигали станции метро как подземные дворцы и одновременно атомные бомбоубежища, а на поверхности народ ютился в перенаселенных коммунальных квартирах, с одним туалетом на несколько семей. Для занятий со Славой я приходил в такую коммунальную квартиру в Козицком переулке, что рядом со знаменитым Елисеевским магазином, где жили в двух комнатах Софья Николаевна, Слава и его старшая сестра, скрипачка, Вероника Леопольдовна.

Мне приходилось подолгу просиживать в комнате, смежной с той, где стоял рояль, который обычно был занят: либо Слава репетировал с другими музыкантами камерную музыку, либо на нем занимался его друг Святослав Рихтер, у которого в то время не было собственного инструмента. Наконец, наступала моя очередь, и Слава не только показывал мне, как играть, скажем, «Ромео и Джульетту» Прокофьева, но как бы «оркестровывал», указывал места, где я должен был звучать «виолончельно» или где должны «вступать скрипки». При этом он все время дирижировал. Однажды, когда у меня что-то стало получаться, он похвалил меня и сказал: «Ну что ж, если будешь трудиться по 8 часов в день примерно десять лет, тогда станешь пианистом и сможешь наслаждаться жизнью». Увы, в 13 лет такая перспектива меня не радовала, и я не послушался его совета.

Дружба моей мамы, музыковеда Раисы Глезер, с семьей Ростроповичей, которая началась еще в Оренбурге в 30-х годах (мама написала первую статью об игре юного вундеркинда, когда о нём ещё никто не знал), продолжалась в течение многих лет. Когда в 1956 году в Газетном переулке был построен кооператив музыкантов (его называли «Домом композиторов»), Слава и мама выбрали квартиры на одном этаже. К тому времени Слава был уже очень знаменит, часто ездил за границу и был довольно богат. Но несмотря на это, он долго не мог переехать на новую квартиру, потому что кооператив композиторов не давал разрешения. На Западе мы хорошо знаем о произволе многих правлений кооперативов, выдвигающих всевозможные требования, вроде предельного веса вашей собаки, но у правления кооператива композиторов была особая претензия: они считали, что площадь 4-комнатной квартиры слишком велика для троих — к тому времени у Славы и Галины Вишневской уже родилась дочь Ольга. Галине Вишневской пришлось позвонить премьер-министру Николаю Булганину, который, как старый ловелас, ухаживал когда-то за ней (в Большом театре было принято, что артисткам покровительствовали коммунистические лидеры, важно аплодировавшие им из правительственной ложи). Только после вмешательства премьера семья Ростроповича смогла переехать в давно купленную квартиру. Соседями Славы по кооперативу были известные музыканты, в том числе и его друг Святослав Рихтер. Слава оборудовал свою квартиру так, что, зайдя в неё, друзья ахали от удивления. Меня, например, поразило, что как только ты садился за рояль, свет над ним зажигался автоматически. Но больше всего потрясал сам рояль — роскошный белый «Стенвей», который был привезён, кажется, из Вены. В то время белых «Стенвеев» в Москве ни у кого не было, и Слава гордился им не меньше, чем своими двумя виолончелями, которые называл «женой и любовницей».

В начале 60-х годов наступила оттепель в отношениях СССР с Западом, и в Москву стали приезжать знаменитые музыканты, с некоторыми из которых Слава поддерживал переписку. Я учился в Институте иностранных языков, и Слава нередко просил меня перевести письма на английский. Самая сердечная дружба связывала его с Бенджамином Бриттеном. Слава обожал Бена, как он его звал, и попытался передать весь свой восторг в невероятно эмоциональной статье, посвященной 50-летию этого великого английского композитора. Как всегда очень занятый, он закончил статью в последний момент, за несколько дней до того, как в Англии должен был выйти юбилейный альманах. Перевести этот длиннейший панегирик за один день я не мог и в отчаянии помчался на радио, где уговорил американца-переводчика, прославившегося тем, что  был чемпионом скоростного перевода, выручить меня. Через несколько месяцев Бриттен приехал в Москву на гастроли, и Слава пригласил меня на встречу с ним. Он представил меня как своего секретаря и переводчика той самой статьи. Неожиданно Бриттен поморщился и повторил несколько раз неприятное английское слово awful (ужасно). По-видимому, американский стиль переводчика никак не соответствовал рафинированному вкусу английского композитора. Слава и Бриттен самозабвенно музицировали вместе, причем играли виолончельные произведения, не только написанные Бриттеном для Славы (никто не написал столько произведений для Ростроповича, сколько Бриттен), но и произведения других композиторов. Дуэт был настолько великолепен, что друзья уговаривали их выступить вместе с концертами и записать пластинки. Они согласились, и я не забуду триумфальное исполнение ими Сонаты-Арпеджионе Шуберта в Большом зале консерватории в 1963 году.

Невероятный талант Ростроповича как организатора все оценили в 1962 году, когда в Москве состоялся 2-й конкурс имени Чайковского, на котором Слава председательствовал в жюри виолончелистов. На 1-м конкурсе, сенсацией которого явилась победа американца Вэна Клайберна, виолончелисты не участвовали. Стараниями Ростроповича конкурс виолончелистов стал самым значительным в мире. Он собрал в жюри цвет виолончельной элиты из многих стран: Грегор Пятигорский, Гаспар Кассадо, Андре Наварро, Даниил Шафран, Пьер Фурнье и другие великолепные музыканты. Только из США на конкурс приехало 12 виолончелистов, а на 3-й конкурс в 1966 году, которым также руководил Слава, приехали музыканты из 19 стран. Слава узнал, что во время конкурса у Фурнье был день рождения, и организовал роскошный банкет в его честь в Центральном доме работников искусств. Гвоздем программы этого вечера было исполнение «Полета Шмеля» Римского Корсакова на 24-х виолончелях. Все участники были членами уникального клуба виолончелистов, организованного Славой при ЦДРИ. Насколько мне известно, там были клубы актеров, танцоров, но никаких других клубов инструменталистов, кроме виолончелистов, не было. Последний 13-й конкурс, проходивший в июне 2007 года, был объявлен конкурсом памяти Ростроповича, и победителям вручали специальную премию имени Ростроповича в размере 20 тысяч долларов.

Я не раз задавался вопросом, что отличает Ростроповича от других артистов, почему его называют величайшим виолончелистом всех времен. Сам он всегда довольно скромно говорил о своей игре, но однажды сказал: «Исполнитель не должен казаться исполнителем. Исполнитель должен казаться сочинителем. Тогда ему поверят. Причем можно играть произведение бесчисленное множество раз, но сохранять ощущение его рождения на эстраде». По-моему, в этих словах отра­зилась самая главная черта его гения. Все его великолепные данные: композиторское дарование — он написал немало произведений для виолончели, фортепиано и оркестра, его умение тщательно анализировать любое новое сочинение по клавиру или партитуре, его приобретенное из книг знание того, что переживал композитор в момент сочинения произведения, и, конечно, его магнетическое воздействие на слушателей, — все это было подчинено одной цели — созданию иллюзии зарождения нового произведения. Конечно, такое впечатление усиливалось, когда он впервые исполнял произведения, посвященные ему. С легкой руки Прокофьева композиторы многих стран стали писать для Славы. Он впервые исполнил более ста виолончельных произведений, посвященных ему, включая выдающиеся концерты и сонаты Шостаковича и Бриттена.

В сентябре 1969-го Ростропович бросил вызов советскому режиму, поселив у себя на подмосковной даче в Жуковке будущего лауреата Нобелевской премии Александра Солженицына, который стал заклятым врагом советской власти. Жуковка считалась правительственной зоной, здесь совсем рядом жили министр обороны Устинов, родственники Брежнева и великий ученый-диссидент Дмитрий Сахаров. Дом Славы был трехэтажным, с большим концертным залом, в котором стоял орган и могли выступать оркестр и хор. Жуковка тщательно охранялась милицией, и совершать там провокации против Солженицына агентам КГБ было не просто. Правительственные чиновники, включая министра культуры Фурцеву, стали оказывать на Славу сильное давление, требуя выгнать Солженицына и его друзей, помогавших ему размножать на копировальной машине, нелегально перевезенной Славой из-за границы, его «антисоветские» произведения, а затем тайно переправлять их на Запад. Слава не только не подчинился, но опубликовал страстное воззвание в защиту своего друга, разоблачающее его гонителей. Он знал, что последуют репрессии, но не был готов к полной изоляции.

Во времена его опалы мы виделись с ним редко, а когда встречались, он с горечью говорил: «Вот вы все в прессе (я тогда работал на радио) по команде обо мне забыли», что было очень горько слышать. Выглядел он тогда — это было весной 1973 года — ужасно: сильно осунулся, постарел, говорили, что он перенёс инфаркт. Наконец Славе разрешили выехать на гастроли за границу с семьей. С огромным трудом он добился организации «прощального» концерта в Большом зале консерватории. Самому ему играть запретили, разрешили только дирижировать студенческим оркестром. Этот концерт был незабываемым. Фантазию Чайковского на тему Рококо исполнял ученик Ростроповича Иван Монигетти. Исполнял очень хорошо, но, как в зале говорили, «хорошо, но далеко до Славы». В этом концерте Слава дирижировал Шестой симфонией Чайковского, которая с невероятной силой передает трагедию прощания с друзьями и с жизнью. После исполнения симфонии все поняли, что расстаются с Ростроповичем надолго, если не навсегда. Многие в зале плакали. Слезы текли по щекам Галины Вишневской и дочерей Славы. Десятки людей после концерта потянулись в артистическую за автографами. Мой приятель подал Славе программку, на которой был напечатан портрет Чайковского. «Ну что вы, мне неудобно подписываться под Чайковским», — пошутил Слава. Но его шутки не могли скрасить наше унылое настроение.

Как известно, Слава и Галина Вишневская остались за границей, а в 1978 году на первой полосе газеты «Правда» появилось сообщение о том, что Ростропович, живший тогда в Париже, лишается советского гражданства. Вечером того же дня мне позвонила мама и полунамеками рассказала: «Сестра Славы Вероника боится, что квартиру его опечатают к утру, что фактически означает конфискацию имущества, и срочно переносит ко мне наиболее ценные вещи. Но что делать с роялем? Во-первых, он не поместится рядом с моим роялем, во-вторых, его все знают, и я не смогу приглашать музыкантов домой». Я тут же выпалил: «Пусть срочно везут рояль ко мне!» Через полчаса я позвонил маме, и она сказала: «Жди, она думает». Я долго не ложился спать, а когда лёг, мне представилась картина, как белый «Стенвей» везут по Москве на проспект Вернадского, где я жил в маленькой квартире крупнопанельного кооперативного дома. Как за ним следует эскорт чёрных кэгэбешных машин, как его с огромным трудом тащат по узкой лестнице на пятый этаж.

Когда я, наконец, заснул, мне всё виделся этот белый рояль, парящий в воздухе, и я всё силился дотянуться до него, открыть заветную крышку и сыграть хотя бы один аккорд. Утром я позвонил маме и узнал, что Вероника в последний момент договорилась с вдовой Шостаковича перевезти рояль к ней на дачу, которая находилась в той же Жуковке. Там будет надёжнее — белый рояль будет поставлен рядом со «Стенвеем», подаренным Ростроповичем своему любимому композитору в честь его 60-летия. Опасения Вероники оказались преувеличенными: французский президент Миттеран написал письмо Брежневу, после чего кампанию в прессе против «предателя» Ростроповича прекратили, и квартиру его не опечатали. Но в квартире моей мамы ещё долго стояли старинные английские часы и несколько скульптур — видимо, Вероника не уверена была в дальнейшей судьбе квартиры брата.

Через несколько лет я, наконец, после долгих лет отказа, получил разрешение на выезд из СССР. Перед отъездом я побывал в Жуковке, где жила Вероника с семьей, и сделал для Славы много фотографий, в том числе фото того стола в саду, за которым Солженицын писал в течение почти 4 лет свои произведения. Слава ждал меня в Нью-Йорке и держал меня при себе весь день, то и дело повторяя: «Рассказывай же, старик».

А за это время он успел сделать невероятное количество дел: мы съездили к портному, где он примерил новый фрак, потом на звукозаписывающую фирму «Коламбия», где он подписал очередной договор, потом встретился с композитором, который должен был написать для Славы произведение для виолончели. В общем, я понял, что за день он успевает сделать столько, сколько обычно люди делают за месяц. Тогда же я ему и рассказал о моих снах с белым роялем и о том, что у меня сохранилась рукопись его большой статьи. «Держи, держи, старик, я помру, будет ценность», — сказал он почти серьезно. Вообще он всегда шутил, обожал рассказывать анекдоты, и в России после его отъезда распространилось множество анекдотов о нем самом. Весьма возможно, что автором некоторых из них был он сам. Вот один из них:

Однажды Ростропович «спорил» с Рейганом — у кого что лучше. Один говорил про свой дом, другой — про свой. Тот про машину, и этот про машину. Ростропович явно проигрывал Рейгану. И вдруг совершенно неожиданно победил, потому что сказал: «Зато у меня был садовник — лауреат Нобелевской премии».

В последний раз мы встретились лет пять назад в Танглвуде, близ Бостона, где он играл на открытом воздухе свой любимый концерт Дворжака с Сейджи Озава, который в тот вечер прощался с Бостонским оркестром. За 30 лет до этого, в 1973-м, Озава оказал Славе неоценимую поддержку: когда во время гастролей Симфонического оркестра Сан-Франциско в Москве дирижер узнал о бедственном положении Ростроповича, которому власти не давали выступать в концертах, цинично прерывали его контракты с зарубежными импресарио, заявляя, что он, якобы, болен, вычеркивали упоминания о посвящениях Ростроповичу исполняемых произведений, — Озава демонстративно объявил, что не выступит в Большом зале Консерватории без участия в концерте Ростроповича.

Как в тот памятный вечер, так и в этот раз Слава играл концерт Дворжака, в котором, помимо всего, композитор отразил боль человека, лишенного Родины. Играл великолепно, нисколько не хуже, чем в пору расцвета своего уникального таланта. Я сидел на лужайке, смотрел на звезды и думал, что божественные звуки его виолончели улетают в вечность. «Ты прав, сегодня в честь Озавы я играл действительно неплохо», — сказал он.