Рассказывают, что один из приятелей и пылких почитателей таланта Пабло Пикассо, заглянув однажды в студию художника, застал его сидящим в глубокой депрессии перед мольбертом с только что оконченным автопортретом. Приятель поинтересовался, в чем дело и услышал мрачный ответ, что форму носа нужно немедленно изменить.
— Ну так что? — удивился посетитель. — Нужно, так измените!
— А то, — раздраженно ответил Пикассо, — что я никак не могу найти этот проклятый нос!
Я совершенно отчетливо представил себе, каковы будут последствия ужасного признания, которое я намерен сейчас сделать. Я отлично понимаю, что после этого признания моя репутация любителя и ценителя живописи будет подорвана раз и навсегда. И тем не менее, я должен признаться, что не только не являюсь поклонником таланта Пикассо, но даже наоборот. Я честно признаюсь, что не вижу особой прелести в одноглазых и безносых трупного цвета женских лицах, сидящих на жирафьих шеях; мне недоступна таинственная романтика летающих над крышами кобыл и музыкантов со скрипками; и даже последний шедевр абстрактной живописи, проданный в Париже за 150 000 франков — черный картон в золотой раме под названием «День окончен», — не вызвал у меня никакого энтузиазма, Я говорю это отнюдь не с целью пококетничать своей оригинальностью: конечно, если кто и не идет в ногу, так это я, и если на меня навесят ярлык ретрограда и консерватора, то это будет только справедливо. Впрочем, однажды я сделал отчаянную попытку пойти в ногу со временем и заменил у себя в кабинете старомодный натюрморт Сезанна современным натюрмортом, написанным одним из наших бывших соотечественников. Картина изображала смятый кусок газеты, колбасную кожуру и селедочный скелет. Моей решимости хватило на полчаса, после чего я, краснея и стыдясь самого себя, восстановил Сезанна на прежнем месте.
С готовностью признавая себя человеком старомодным и отсталым, я, тем не менее, достаточно хорошо знаком с философией и социологией, чтобы понимать, что новое время требует новых песен, и что шедевры Альтамирской пещеры, Венера Милосская, Мона Лиза и Неизвестная — безнадежно устарели. Устарела даже некогда потрясшая мир новая методика писания картин — с помощью ослиного хвоста, который художник (т.е. владелец осла) периодически обмакивал в банки с различными красками. Ныне картины пишутся на аэродроме, а краски набрызгиваются на холст с помощью работающего на полную мощность винта вертолета. Особая прелесть новых веяний в живописи заключается в том, что ни один футуролог, ни один человек с самой буйной фантазией не в состоянии предугадать, что последует дальше, и куда оно всё придет.
Если мы бросим взгляд на музыку, то заметим ту же закономерность. Жалкая кучка фрондирующих интеллектуалов (к ним, разумеется, отношусь и я) бегают по концертам или слушают в записи мелодии давным-давно вышедших из моды Моцарта, Бетховена и Франка, а некоторые, дошедшие до последней степени деградации, — даже канцонетты Монтеверди и прочие шедевры Барокко.
В то же время большая (а следовательно — лучшая) часть человечества ушла далеко вперед по пути прогресса. Этот путь привел к тому, что полноценным музыкальным произведением стала одна фраза, повторяющаяся бесчисленное число раз и сопровождаемая ритмичным грохотом металлических тамтамов.
Это называется «поп» или «рэп», а может быть, как-то иначе — я не силен в этом.
Великий Пифагор, считающийся первым в истории музыкальным теоретиком, был бы, вероятно, изумлен, узнав, что именно музыка явилась доказательном его знаменитой формулы «История движется по кругу»: она начиналась с топтания питекантропов, сопровождаемого ритмичным бормотаньем и постукиванием камнем о камень, и вот сейчас почти вернулась к исходной точке. Но, опять-таки, никто не сумеет ответить на вопрос, что будет дальше: то ли лучшая часть человечества полезет обратно на деревья, то ли нужно ждать нового Пифагора и начинать всё сначала.
Обратившись к изящной словесности, как некогда именовалась литература, приходится признать, что, во-первых, она ныне утратила значительную часть своего изящества, а во-вторых — ее будущее так же неопределенно, как будущее живописи и музыки. Чудаков, желающих читать «Илиаду», «Двенадцатую ночь» или «Войну и мир», можно занести в не помню какого цвета книгу и считать это вымирающее племя находящимся под охраной закона. С тех пор, как передовые ревнители чистоты великого и могучего русского языка позаботились об издании капитальных толковых словарей матерных слов и блатного жаргона, литература пошла по новому (разумеется — прогрессивному) пути. Чем выше процент упомянутых матерных слов и жаргона, тем более совершенным и зрелым считается литературное произведение. В прежние времена лишь считанные эстеты-интеллектуалы наслаждались творчеством анонимных народных гениев, увековеченным на заборах и стенках дворовых сортиров; ныне творчество этого вида полноводной рекой хлынуло в литературу и стало достоянием широких читающих масс. Но, повторяю, дальнейший путь литературы неведом и нелегок. Ведь если нынешняя тенденция сохранится, если все «нерабочие» слова постепенно исчезнут, то в будущем писателям придется создавать свои эпопеи, располагая всего двумя-тремя сотнями слов, а это по плечу лишь людям необычайно талантливым, чтоб не сказать — гениальным.
У читателей может возникнуть впечатление, что я, сгущая краски, рисую мрачно-неопределенные картины будущего всех видов искусства. Спешу заверить, что это совсем не так. Если музы, отвечающие за состояние живописи, музыки и литературы, действительно имеют вид несколько растерянный и неуверенный, то музы театральные смотрят в будущее уверенно и бесстрашно, ибо дальнейший путь театрального искусства отныне точно известен и определен.
По идее, этот новый путь должен был быть проложен в Англии или во Франции — традиционно «театральных» странах, но традиция была нарушена в пользу Голландии. Недавно в амстердамском театре «Штадсшубург» состоялась премьера пьесы голландского драматурга Вима Шипперса «Идя к собакам». В пьесе шесть действующих лиц, и все роли играют немецкие овчарки. Постановка имела бешеный успех, и на следующий день амстердамская газета «Де Телеграф» поместила интервью с режиссером-постановщиком Арьеном Штуурманом. Собак, рассказывает Штуурман, к спектаклю готовили три профессиональных тренера. Будущие звезды были куплены щенками, и их артистическая судьба была предопределена заранее. Породе немецких овчарок было отдано предпочтение, поскольку ее представители являют собой тип «средней собаки» (этот термин, по-видимому, сродни терминам «средний американец», «рядовой гражданин», «простой советский человек») — не слишком мохнатые, не чересчур большие, но и не чрезмерно маленькие. Репетиции начались за восемь месяцев до премьеры, и было решено любой ценой избегать цирковых трюков: пьеса должна была быть именно пьесой, а не подобием циркового представления. Сюжет пьесы был позаимствован из одного из американских телесериалов и в двух словах представляет собой следующее. Молодой человек... то бишь, молодой кобель приводит домой свою суч... э-э-э... любимую девушку, чтобы представить ее родителям. Родители же не только не в восторге, но даже совсем наоборот — знать ее не желают, в результате чего возникает тяжелая семейная драма. Кстати сказать, период репетиций осложнился реальной семейной драмой среди актеров: одна из актрис родила девятерых щенят, причем все попытки выяснить, кто является отцом, закончились неудачей.
«Идя к собакам» — 75-минутная пьеса в четырех картинах, с одним антрактом. Действие открывает ведущий, которого играет Хеланус Роль под именем Гектора Павлова (это, очевидно, в честь нашего соотечественника, некогда изучавшего на собаках условный рефлекс). Павлов произносит маленький монолог, вводя зрителей в курс дела, и с этого момента всякая речь — человеческая и собачья — начисто исключается: актеры-собаки играют, как мимы, совершенно беззвучно. Единственные звуки издает радио (собачьи новости) и телевизор (собачьи новости и собачьи рекламы). Каждый зритель вместе с билетом получает либретто пьесы, дабы ориентироваться в происходящем на сцене и различать исключительно похожих друг на друга действующих лиц (либретто снабжено фотографиями актеров).
Как уже говорилось, успех спектакля был грандиозный, автора бессчетное число раз вызывали на сцену, актеры виляли хвостами и радостно лаяли, и первое интервью состоялось тут же, в театральном зале. Виллему Шипперсу был задан вопрос, насколько перспективна замена актеров-людей актерами-собаками.
— Видите ли, — сказал Шипперс, — актеры-люди, какими бы талантливыми они ни были и как бы успешно ни изучили курс «мастерство актера», все равно играют свою роль. С какой бы естественностью они ни играли свои роли, — они их все равно играют. Собаки же не знают, что такое игра, они ведут себя на сцене совершенно естественно, совсем как в жизни. Подумайте об этом, и вы увидите, что у умирающего театрального искусства открываются поистине грандиозные перспективы.
Между тем, стало известно, что уже существует конкурирующая собачья труппа, готовящая к постановке упрощенный вариант «Отелло». Всё держится в строжайшей тайне, но, как всегда в таких случаях, произошла некоторая утечка информации. Выяснилось, что роль венецианского мавра будет исполнять черный, как смоль, доберман-пинчер, что место утерянного платка — ключа ко всей интриге займет ошейник с выгравированным на нем именем, и что Дездемону будут не душить, а грызть. Но особый энтузиазм вызвало известие, что существует и третья группа, готовящая упрощенный вариант «Дамы с камелиями», и что актеры этой труппы уже не собаки, а свиньи! Итак, театральная эстафета передается в надежные руки... или копыта?.. или лапы?.. Словом, свиньям и собакам.
Я давно пытался понять точный смысл известной русской идиомы «катиться к свиньям собачьим», но всегда безуспешно. Теперь, когда Амстердам становится театральной столицей мира, на вопрос, куда идет современное искусство, можно дать точный и однозначный ответ: оно катится к свиньям собачьим.
Добавить комментарий