После увольнения в запас я вознамерился податься в журналисты. Такая дерзкая идея была отнюдь не случайной и вынашивалась на протяжении последних лет военной службы. Потому как пришлось мне соединять эту службу с журналистикой в течение достаточно долгого времени. Поначалу писал корреспонденции в окружную военную газету. И только уж в капитанском звании решился на очерк для "Красной Звезды". Напечатали!
Принялся и в военные журналы писать. И после того, как они стали помещать мои материалы, это было замечено лицами начальствующими. Они ничего против не имели, но не прочь были, чтобы и их имена появились на страницах военных журналов. Пусть и в тандеме, так сказать, со мной.
Проторил эту тропу корпусный инженер полковник Керский, который стал всячески инициировать моё журналистское рвение, особенно, если оно связано было с его подписью. Так мы и творили: я писал, а он подписывал, однако я умудрялся еще и единоличные материалы делать.
Генеральская журналистика
В 1970 году был я переведен в штаб Туркестанского военного округа (ТуркВО), и моим непосредственным начальником стал генерал Александр Королев — мужчина весьма представительный и громогласный. При этом к службе он относился вполне потребительски, по моде того времени: брал по потребности, давал по способности, то есть поменьше. Да и способности его были, скажем так, на много ниже генеральского ранга, что в те времена было явлением весьма распространенным.
И надо же такому случиться, чтобы одновременно со мной в штабе появилась директива, обязывающая основных руководителей округа не менее раза в год писать статью в сов. секретный сборник журнала "Военная Мысль" по прилагаемой тематике. Королев тут же и спровадил директиву мне, поскольку знал о моих журналистских подвигах.
Темы, рекомендованные директивой, были более чем сверхсекретными: они касались действий Закаспийского фронта, в который развертывался наш округ в случае войны с Ираном. Ни моего служебного ранга, ни профессиональной подготовки для такого материала было заведомо недостаточно. Но, когда я заикнулся об этом, генерал отмахнулся, сказав: "Ты у нас способный, перебьешься". Куда денешься, статью я написал, Королев подмахнул. Что удивительно, ее немедленно напечатали и выслали "автору" солидный по тем временам гонорар. Как-никак, автор — генерал. Делиться со мной он не стал, лишь рявкнул одобрительно: "Говорил же, что ты способный!"
Спустя короткое время, был я снова зван пред светлые очи начальства. В кабинете, кроме Королева, имелся его лучший друг и собутыльник генерал-лейтенант Николай Шудра, по должности — начальник тыла ТуркВо, по происхождению — чистокровный цыган. По компетентным отзывам штабного сообщества, он великолепно играл на гитаре и исполнял таборные песни. Что касается вопросов тылового обеспечения армейской и фронтовой операций, то был не более в них осведомлен, чем его знаменитый соплеменник, персонаж рассказа Максима Горького — Макар Чудра, почти однофамилец. Но имел золотое обыкновение — ни при каких обстоятельствах не "возникал с идеями", безропотно подчиняясь решениям своих компетентных замов.
Мой шеф поставил меня в известность, что и его друг получил "журналистскую" директиву и нуждается в помощи. На все мои уверения в полнейшем тыловом невежестве, ответ был известный: "Ты у нас способный, справишься". Ну и справился, естественно, куда денешься, раз приказано.
Этот мой подвиг не остался без последствий, доброхоты разнесли весть о феномене по всем отделам и управлениям штаба ТуркВО. Весть была воспринята с энтузиазмом теми, кого касалась "журналистская" директива. И я написал материалы за первого зама Командующего войсками округа генерал-лейтенанта Дудуру, за начальника штаба ТуркВО генерал-лейтенанта Будаковского.
Но как-то раз был вызван к начальнику Политуправления ТуркВО генерал-лейтенанту Щукину. Оказалось, что и он решил переложить на мои саперные мозги тяжесть творения статьи в сов. секретный сборник журнала "Коммунист Вооруженных Сил". При том, что в Политуправлении округа пишущих офицеров имелось немало. Видимо, Щукин не желал делиться авторской славой, а скорее всего — гонораром.
"Наверху" же, генеральское творчество, видимо, пришлось по вкусу — директивы с тематикой шли ежегодно. Так что, за годы штабного бытия сочинил я такого рода материалов немало. Но и кроме того, писал ведь и под своим именем в военные газеты и журналы. Так что "набил руку" неплохо. К увольнению в запас собрался солидный портфель — несколько сот статей и очерков.
Оказавшись за пределами службы военной, собрал я все написанное, надел для представительности форму и отправился поступать в журналисты. Все ташкентские издания располагались в центре города в 17- этажной новенькой башне и старом каменном доме, к которому башня примыкала. И в том, и в другом зданиях, однако, меня встречали без всякого энтузиазма, на мои статьи внимания не обращали, а требовали документы об образовании и трудовую книжку. Книжки у меня еще не было, а образование, как понимаете, никакого отношения к журналистике не имело. И везде сообщали, что вакансий нет.
Все это я выслушал и от главного редактора журнала "Партийная жизнь" Сагатова. Но корректор Мина Львовна, наверное, из жалости к военному, шепнула в коридоре, мол, есть место, один сотрудник недавно на пенсию вышел. "Партийная жизнь" была органом ЦК КП Узбекистана. Я вспомнил, что генерал Щукин, начальник Политуправления округа, является членом Бюро этого ЦК, значит, может повлиять, и решил пойти к нему.
— Ну, чего тебе? — вопросил Щукин.
— Да, товарищ генерал-лейтенант, вы же знаете, я всегда добросовестно по вашему указанию...
— Знаю, знаю, ну и что?
— Да вот, решил я журналистом стать. А в журнале "Партийная жизнь" есть вакансия, но меня не берут. Но если вы, как член Бюро ЦК...
— Ладно. Адъютант, соедини с Сагатовым. А, Сагатов, это Щукин. У тебя, слыхал, вакансия есть, а у меня тут полковник Штейнберг в запас уволился. Человек проверенный и писучий. Нет-нет, я не приказываю, но может, пригодится он тебе. Ты подумай...
Ну, что там, в тот же день мне позвонили — и телефон нашли сами! — и предложили завтра выйти на работу в журнале.
Такова была "Партийная жизнь"
Журнал был двуязычным: узбекский вариант назывался "Партия турмуши". Но, несмотря на то, что тираж узбекского в четыре раза превышал русский, был он, собственно, переводом. Я влился в команду, которая делала оригинал, увеличив ее сразу на 25 процентов. Узбекская команда во главе с главным редактором Сагатовым, численно равнявшаяся нашей — 4 человека, творила "Партия турмуши", почти дословно переводя "Партийную жизнь". И такой симбиоз работал уже много лет вполне успешно.
Мой статус определился почти сразу: разъездной спецкорр, поскольку был я самым молодым из двух мужчин русской команды. Вот и ездил по градам и весям Узбекистана, выполняя план очередного номера. Сиречь, писал материалы за всех: от доярок и предколхозов до секретарей разных рангов, до обкома, включительно.
Ритуал действий собкорра был установлен задолго до меня и навеки. Я приезжал в обком, представлялся Первому, докладывая тему, помещался в обкомовскую гостиницу, ставился на довольствие в обкомовской же столовой. Мне выделяли машину с инструктором, который вез на "объект" и служил переводчиком, в случае необходимости. Побеседовав с "народом" (тракторист, партсекретарь, директор и др.), собрав кое-какую фактуру, я возвращался в гостиницу, изготовлял материал и отдавал машинистке. Готовая статья подписывалась "автором", и я с добычей возвращался в родную гавань.
Справедливости ради, надо отметить радушие, с которым встречали спецкорра "Партжизни" на местах. Восточное гостеприимство так и било через край. А уж если иногда приходилось застрять на "объекте" на пару дней, то хозяева буквально в лепешку расшибались, ублажая посланца органа ЦК.
В этом плане запомнилась особо поездка в Наманганскую область, где в одном из районов главе сельхозобъединения предстояло поделиться опытом партвоспитательной работы. В обкоме выбрали Чуст, где самодержавно правил Герой Соцтруда Адылов. В его владениях я и был оставлен инструктором на три дня.
Ритуал приема хозяином был выстроен по всем правилам: сперва, так сказать, официальная часть — осмотр парткабинета. По всей видимости, это был самый лучший парткабинет от Наманганской области до границ Варшавского пакта. Не парткабинет, а музей. Не возникало сомнений, что в нем ступала нога разве что уборщицы да высоких визитеров, вроде меня, грешного.
Вторым компонентом приема был "вечерний плов", представлявший собой воистину луккулов пир с участием избранной элиты сельхозобъединения.
Затем был я препровожден лично хозяином в гостиницу, равной которой не встречалось мне ни до, ни после. Она представляла собой двухэтажный особняк, верх которого занимали всего два номера, но какие! Они были от пола до потолка оббиты драгоценными текинскими коврами, нога утопала в персидских. Мебель — из королевского гарнитура, зато холодильник и прочая электрика и сантехника — суперсовременные, японские. Холодильник набит разносолами и коньяками, невиданными в те скудные времена.
На первом этаже — кухня и сауна. — Можете заказывать любое блюдо, повар сделает, — сказал Адылов. И добавил: — Но по нашим обычаям, я не в праве покидать гостя в одиночестве. Как вы смотрите, если я пришлю молодую приятную женщину, она скрасит ваш отдых?
Такого компонента восточного гостеприимства встречать не приходилось, и я с немалым трудом отбился от настаивавшего хозяина. Как выяснилось через несколько лет — поступил весьма благоразумно. Ибо тогда следователи, изучавшие криминальные дела Героя Соцтруда, обнаружили видеокамеры, нацеленные на кровати шикарных номеров его гостиницы. Снятые ими кадры Адылов успешно использовал для шантажа. Я же благополучно завершил "Песнь о парткабинете", Адылов ее подмахнул и отправил меня в Наманган.
Такими, в общем виде, были дальние вояжи. Но, в пределах Ташкентской области я передвигался на собственной "шестерке", кстати, единственном транспорте в редакции. Не считая, естественно, "Волги", которую гл. редактор мог вызвать из гаража издательства. Эти командировки были однодневными, по сути же являлись усеченными копиями более длительных.
Из них запомнилась поездка в райцентр Янги-Юль, где находился некий экспериментальный мясокомбинат. До того я слыхом не слыхивал о его деятельности. И не мудрено: изготовлялись там такие мясные деликатесы, о существовании которых я в те поры понятия не имел. Ну, то есть, — содержимое любого колбасного прилавка на Брайтоне. Оказалось, все эти сырокопченые, карбонаты и рулеты делались специально для высшей номенклатуры среднеазиатских республик. Что, естественно, являлось государственной тайной.
Итак, изучив процесс партийно-воспитательной работы среди творцов уникальных колбас и отведав весьма недурственного обеда, которым угощал величественный директор "секретного" производства, я отправился восвояси. В редакции меня встретили почему-то с великим энтузиазмом и забросали вопросами: "Ну, что дал?", "Сколько дал?" В ответ на мое недоумение, все ринулись к моей машине и потребовали открыть багажник. Я открыл и поразился — багажник был набит пакетами мяса. Но как это туда попало? Однако в редакции знали, что я обязательно привезу, не первого же к "секретным" колбасникам посылали...
Эти эпизоды живописуют, однако, "романтическую" сторону партийной журналистики. Рутинная же была куда тоскливей и гнусней. Между тем, именно она определяла и содержание, и стиль почти всей работы моей и моих коллег. В общем виде, все, о чем бы мы ни писали, под своим ли именем, от лица ли любых "авторов", должно было строго соответствовать главному и непременному условию: не так, как на самом деле, а так, как положено ему быть с точки зрения партийных канонов!
Естественно, вырабатывался тоскливый стереотип сочинения такого чудовищного и беспредельного вранья. Которое, кстати, почти никто и не читал. А между тем, журнал выходил ежемесячно тиражом в 125 тыс. экземпляров: 25 тыс. на русском и 100 тыс. — на узбекском языках. Сбыт был заведомо обеспечен разнарядкой свыше: в каждую парторганизацию по столько-то штук.
К концу третьего года непрерывное оптимистическое вранье мне осточертело, и я предпринял попытку изобразить партийную жизнь какого-то богом забытого совхоза почти так, как это имело место быть. И немедля был зван в кабинет замглавного редактора Нины Сараджевой. Которая с неподдельным прискорбием констатировала, что я за столь долгие время так и не усвоил главные принципы партийной журналистики. И протянула мне отредактированный ею текст, столь же походивший на мою статью, сколь ошкуренное бревно похоже на растущую сосну.
После этого эпизода я и задумался об уходе всерьез. Было, правда, одно обстоятельство, которое притормаживало мои устремления. Называлось оно почти по-блатному: "корочки" — документ, удостоверявший о принадлежности к "Партийной жизни". "Корочки" были обтянуты темнокрасным сафьяном, на одной стороне обложки золотом оттиснуто "ЦК КПСС", на другой — "ПРЕССА".
О, это был воистину волшебный документ, открывавший двери самых престижных учреждений, а также ресторанов, театров, магазинов и гостиниц. "Корочки" обеспечивали билеты на все виды транспорта, независимо от наличия их в кассе, и еще множество благ, что во времена повального "дефицита" было бесценным преимуществом для их владельца. Кстати, "корочки" в большинстве случаев не приходилось даже открывать — их внешний вид действовал неотразимо.
Уход из журнала, естественно, означал утрату "корочек" и всех благ, льгот и преимуществ, связанных с их наличием. Однако стремление к более-менее живому и правдивому сочинительству перевесило даже и "корочки", и в один прекрасный день стал я сотрудником газеты "Ташкентская правда".
Хозяин ташкентского перекрестка
Название "Ташкентская правда" означало, что это газета обкома партии. Так назывались тогда все областные газеты: "Правда" с приставкой наименования области: Московская, Магаданская и т.д. В "Ташкентской" главным редактором долгое время был Борис Миронович Шатуновский, родной брат известного московского журналиста Ильи Шатуновского. Нашего все звали, за глаза, конечно, "Миронычем". Он оправдывал эту кличку, ибо, в сущности, был и остался этаким батяней — комбатом военной поры, когда командовал инженерно-штурмовым батальоном. Командовал доблестно, о чем свидетельствовали многочисленные боевые награды.
Думаю, и меня принял безоговорочно из солидарности как сапер сапера. Редкий день от него не пахло спиртным, чисто газетными делами он старался заниматься поменьше, доверив это своей заместительнице Рите. Вот на ней, собственно, и держалась "Ташкентская правда". Слава Богу, была Рита умнейшей профессионалкой, знающей газетную специфику в совершенстве. Мироныч же при мне командовал газетой не очень долго, ибо началась борьба с пьянством, и он пал одним из первых.
Но это случилось позже. А вначале меня "Мироныч" определил неким свободным очеркистом-фельетонистом. Мотался я по городу, реже — по области, выискивая сенсации. Подружился с начальником уголовного розыска. Он подкидывал криминальные сюжеты, а я делал фельетоны и всякие детективные очерки, подписывая псевдонимами. Тогда такие детективы вдруг модными стали.
Как-то Мироныч мне и говорит: — Ты вот с угрозыском связался, и все у тебя ворюги да бандюги. А вот для разнообразия, сочинил бы что-нибудь о хорошем человеке. Да о таком, от которого добра ждать не приходится. К примеру — о гаишнике. Вот найди хорошего гаишника и поведай о его добродетели...
Ничего себе задание! Ведь гаишники заведомо известны как люди непорядочные, стремящиеся с помощью полосатой палки и портативного дырокола содрать с водителя, прав он или виноват, побольше мзду в свою пользу. Именно такая слава ассоциировалась с этим неблагозвучным словом — гаишник.
Ну, что там, направился я проторенной в милицию тропой к начальнику ташкентской ГАИ полковнику Мухамеджанову. Объяснил ситуацию, был понят с полуслова. — Приходи завтра, — молвил всесильный шеф ГАИ, — будешь говорить с самым лучшим в Ташкенте патрульным.
Действительно, сержант Саттаров оказался вполне образцовым служакой. И собой хорош, могучий такой мужчина. И угонщиков ловил бессчетно, и людей спасал после аварий. "Отличник милиции" — медалью награжден. В общем — вполне идеальный блюститель порядка на дорогах. Что и дало мне возможность разразиться очерком под названием "Хозяин перекрестка", в котором все было правдой, поскольку речь шла о сержанте Саттарове. А больше она и не шла ни о ком.
Примерно через неделю после опубликования очерка звонит в редакцию полковник Мухамеджанов. Спрашивает: — Ты, где полк ГАИ знаешь? Приезжай завтра на своей машине к 19 часам и заезжай прямо во двор. Хоп? (по-узбекски, ладно).
Назавтра приезжаю и в сопровождении постового заезжаю во двор. А там — мать честная! — весь полк ГАИ построен побатальонно. Понимаю — это же развод на службу. Но меня направляют на средину плаца, где с мегафоном стоит полковник Мухамеджанов. Теперь нас там трое: полковник, я и мой "жигуль".
Мухамеджанов вопрошает в мегафон: — Все читали замечательную статью "Хозяин перекрестка"? Полк рявкает утвердительно. — А кто так замечательно написал про нашу службу? Вот он написал, со мной стоит. Это очень хороший человек, бо-о-о-льшой писатель. Мы все его очень любим. А вот его скромная машина. Какие у нее номера, всем видно? Запомнили? Я вас всех прошу: не обижайте, помогайте, если надо — выручайте. — Полковник пожал мне руку, и я уехал.
После этого развода я мог ехать на красный свет, превышать скорость и творить что угодно — гаишники улыбались и отдавали честь.
Как-то возвращаемся в воскресенье с Чимгана в хорошем настроении. Смотрю, впереди засада гаишная, подвыпивших ловят. Разворачиваться поздно: рядом с постовыми — машины с мигалками. Сидящий рядом друг ехидно спрашивает: — Ну, кто из них "Хозяин перекрестка"? Я прямо сжался от тревоги — вдруг задержат. Сбавляю скорость, подъезжаем. И вдруг руки с палками тянутся к козырькам, а рты — расплываются в улыбках! Ура, вот она волшебная сила советской журналистики!
P. S. 17 лет назад я приехал в Америку, постепенно заняв пустовавшую в русскоязычной прессе военную нишу. Опубликовал немало материалов. Но, ни один из них, не произвел такого эффекта как очерк "Хозяин перекрестка"!
Добавить комментарий