Пространство понимается как трехмерная, геометрическая, равно протяжимая форма, которую можно разделять на соизмеримые отрезки. Время мыслится в качестве чистой̆ длительности, необратимой последовательности протекания событий из прошлого через настоящее в будущее. Время и пространство объективны, их качества независимы от наполняющей их материи.
А. Гуревич «Основные категории Средневековья»
I
Я всегда думала, что человек должен ассоциировать себя с определенным пространством. И речь здесь не о малой родине, и не о том, чему человек принадлежит физически. Это ассоциируемое пространство может уже давно не существовать на карте мира, и не иметь никакого отношения к человеку, а между тем он чувствует, что связан с ним – метафизически, что ли, или, скорее, – неосознанно. В моей жизни было много людей, и психология предполагает, что все они оказали влияние на мое становление как личности; в целом, это так, но копаясь в своих персонажах, которых я изображала в детстве и сейчас, вижу, что самыми яркими оказываются не характеры людей, а характеры городов. Тех самых пространств. Быть может, я пыталась постичь душу каждого из этих городов с их внешним видом и с их культурой и историей. Из всего этого вырисовывался какой-то определенный характер с собственной судьбой и бэкграундом, со своими особенностями, эмоциями. Мне хотелось уловить мотивы, которые звучали в каждом из моих городов – потому я всегда неистово писала о море в Италии, о дымке в Стамбуле, об опустошении – в Англии… Я бы не хотела оставлять их не оформленными ни в один цельный текст, поэтому перелистала архивы памяти и решила вытащить наружу этих персонажей, объять которые было сложно, особенно в детстве, но я пыталась воссоздать эти странные личности, их черты и найти частицу от них в себе.
Попадая в каждый их этих городов, я тщательно измеряла пространство глазами, давала определение воздуху, солнцу и закатам, после чего раздваивалась и выводила из себя еще одного героя, лирического, который навсегда оставался частью меня в этом городе: с определенными оборотами слов, со своей стилистикой в речи и своей особой сентиментальностью и ностальгией. Быть может, это похоже на последствие фотографии: с определенным местом на карте мира можно соотнести сделанные мной снимки. Кстати, это намного проще, чем писать слова: поэтому с возрастом количество написанных мною слов становилось все меньше, а фотографий – больше, до тех пор, пока это не доходило до досадной непропорциональности. Но это было единственным спасением от угрызений совести из-за постепенного онемения, ходившего за мной по пятам. Теперь же, садясь за этот текст, я догадываюсь, что то и другое было неким отражением меня, хоть слова – и в большей степени. И то, и другое – документирование чего-то важного и личного, что лепит из тебя – тебя, как куски пластилина разного цвета, которые смешиваются на месте соединения.
Тогда – все было материалом, сырьем, а еще был занавес между моими глазами и внешним пейзажем, который состоял из текста и служил своего рода линзой, видоизменяющей или даже искажающей изображения. Изменение пространства возвращало способность видеть оживающую историю.
Мария Степанова пишет о прошлом и сохранении памяти, разбирая семейные архивы, фотографии и дневники, копаясь в самой истории. Я решила, что в силу своей маленькости, могу поступить более эгоцентрично и разобрать свои собственные архивы дневников. Я это делаю потому, что в определенный момент как-то провела четкую разграничивающую черту между собой-сейчас и собой-тогда, с определенной долей тщеславия, верившей в эфемерную концепцию писательского призвания. Эта черта появилась из-за того, что я все еще не могу понять, что произошло; переломный момент, в итоге совпавший с беспощадным взрослением, стирающим любое творческое усилие. Отдалилась та экзальтированность, иррациональность эмоций, преувеличивающих все и вся, и я разрывалась (и разрываюсь) в попытках сохранить их и при этом прийти к беспристрастному и не-излишне-сентиментальному повествованию.
Лишь оборачиваясь назад, я могу сказать, что для меня значил новый город. В текстах должна было появиться конкретная отличительная черта, которая отделила бы пространство из общей плоскости: то, что сказало бы «ты уже не-там, а здесь». (Воздух, например). Черта, что провоцирует создание новых словосочетаний, не-клишированных оборотов, выводящих из автоматизма; то, что подразумевает смену перспективы, не меняя твоей точки зрения.
Их названия, как имена литературных персонажей, которых я выводила и изображала с той тщательностью и достоверностью, с которой так и не смогла создать главных героев в своих книжках. Флоренция, Мадрид, Амальфи, Неаполь, Стамбул, Лондон, Бат, Дувр.
Что я хочу сказать? В каждом из этих городов был создан текст.
II
Самым слезливым тексто-городом был Мадрид. Он весь был пронизан водой. Был апрель, шел дождь, и после падал снег. Синие чернила, как и само повествование, были размыты во всех смыслах. То была эпистолярная попытка: было написано несколько текстов-писем от некоего разбитого человека, который не может забыть Гран-Вию и руку своей возлюбленной. Он ее потерял, и ему очень больно. На самом деле, это было отражение той самой первой любви, благодаря которой ты обнаруживаешь, как сильно может болеть в груди посередине, а еще в животе, и, скручиваясь над блокнотом, ты пишешь о своей несчастной доле, словно ты первый, кто обнаружил это, и смог с дотошностью описать. Впрочем, при прочтении может и взаправду сделаться больно из-за тонкой линии воспоминаний, которая тянется из этого текста, прячась за слоем бесконечного потока сравнений, поиска подходящих ассоциаций и описаний, которые выстраиваются в пирамиду и в громоздкие предложения одно за другим. Это был (необходимый) поиск слов, которые могли бы описать это подростковое открытие, и, откинув мысль о детской претензии на художественную ценность, я назову это «рабочим инструментом» - поиском, бесконечным подбором нужных слов.
Сады Сабатини, Мадрид, 2019
Это был мрачный осенний вечер, когда я вернулся в Мадрид и стоял и смотрел, как на реку Мансанарес медленно опускается мутная завеса тумана. За моей спиной загорались желтые огни королевского дворца, а дома тонули в звуках сладкого вечернего шума, который можно услышать только в больших городах.
…А потом, когда я обернулся, мне показалось, что в воздухе парят воспоминания так близко, что их можно потрогать руками. Так бывает, когда вновь оказываешься в забытом, но когда-то любимом тобою месте и вспоминаешь особые детали, сворачивая с многолюдной улицы в безмолвный переулок, слыша до странности знакомую мелодию, чувствуя неуловимый запах, находя что-то трогающее за душу в приглушенных звуках сентябрьского дождя, в по-особенному упавшей на дорогу тени.
Я покинул молчаливый берег и направился к гостинице, находившейся совсем недалеко от станции Сан-Доминго. Прошло столько лет, и я думал, что уже обо всем забыл, но стоило мне поднять глаза на бесконечный поток людей на Гран-Вии, увидеть угол здания кафе, того самого места, где я некогда стоял и рассказывал своему другу все, что так нужно было вновь выговорить, – стоило это увидеть, как я почувствовал себя подростком, пятнадцатилетним школьником с разбитым сердцем, который радуется дождю и любит ночь, потому что в темноте не видно слез.
Кафе, у угла которого я тогда стоял, не очень изменилось с тех пор. Подойдя ближе, я дотронулся рукой до стены здания, как будто надеялся найти здесь слова, впечатавшиеся в камень с того давнего времени.
***
…История моя была недлинной, она брала начало под дождем в апрельские сумерки около калитки, ведущей к садам Сабатини перед Королевским Дворцом. Я услышал надломленное дыхание и всхлипывание, смешанные с приступами кашля, которые принадлежали то ли ребенку, то ли женщине. Прильнув к ограде, я оглядел сад. Вместе с сумерками на пышные деревья, пруд прямоугольной формы, окруженный скульптурами из белого мрамора, и каменистые дорожки опускалась тишина, сковавшая все звуки и воздух. В то же время начал накрапывать редкий дождь, а всхлипывания не утихали. Мне не стоило труда перелезть через ограду и оказаться в таинственной пустоте сада. Я оглядел мраморные скульптуры, отражающиеся на поверхности мутной воды пруда и мне почудилось еле заметное движение среди них. Бесшумными шагами ступая по тропе, я приблизился к центру сада одной из скульптур и застыл на месте, ибо это белоснежное изваяние из мрамора дрожало.
Скульптура изображала собой девушку, одетую в недлинное платье и сидевшую на коленях, опустив голову и прикрывая рукой глаза. Она мерцала будто была вся соткана из февральского снега, хрустального и чистого. Мне показалось, что на ее колени скользнула слеза. Или это был дождь? Мгновенья, что я стоял там, кажутся мне теперь вечностью, а все происшедшее потом – мутным сном или безумным видением. Она заметила меня, я увидел ее мраморные глаза, и все, что я тогда знал, – весь мир – все застыло во времени.
Теперь мне кажется, что я сошел с ума, но тогда это было настолько реальным, что я во все поверил и одновременно не верил самому себе. Девушка из мрамора издала беззвучный возглас, а спустя паузу тишины, шумно вздохнув, подала голос. «Да… я тоже чувствую».
***
Возможно, странно выставлять наружу такие старые дневниковые тексты, ведь это была всего лишь очередная попытка слов. Но разве сейчас – я не занимаюсь тем же самым? Следуя ходу своих мыслей как определенному сюжету с перипетиями, уводящими меня в самые странные закоулки словесной памяти и памяти городов.
…Потом опять загорались огни теплым согревающим светом, и сейчас самое ужасное, что я уже не помню, каково это было – почувствовать те мадридские огни.
Я так и не придумала продолжение, облечь это в рассказ или повесть мне казалось уже невыполнимой, да и бессмысленной задачей, которая отвлекла бы от чистого изображения Мадрида. В то же время этот герой был совершенно далек от меня и в то же время совсем я со своими странными мечтами: вечером залезть в мадридский сад и смотреть на то, как там оживают скульптуры.
III
Самым главным всегда была Италия. О том, как ее было много, я сужу не по весомости воспоминаний, а по количеству исписанной бумаги. Из Южной Италии был унесен толстенный блокнот; там были: Неаполь, Сорренто, Амальфи и Бари. В следующий год – Север – были Пиза, Сан-Винченцо, Ливорно и – Флоренция. Теперь мне почему-то захотелось вытащить из памяти обрывки ощущений и мест, случившихся со мной почти шесть лет назад, и вспомнить, что родилось в моем подростковом восприятии. Во-первых, было море, был пляж и был песок. Что-то трогательное было в бесконечных попытках постигнуть философский смысл закатов, дать объяснение зарождению волн на берегу, придумывать метафоры для соединения следов на песке и в сознании. После моря – была узкая улочка города, ведущая к корабликам и причалу. Все пространство для моих историй склеивалось из этих двух мест и вокруг них обрастало чем-то очень красивым и неясным, переносило в прошлое, виделось мне в свете фонарей прошлых столетий. По Флоренции ходил Данте и писал терцинами, нюхал цветы на площади Микеланджело и летал между колонн площадей и внутренних дворов. На берегу моря я вывела, пытаясь постигнуть закат:
Пляж около Кастаньето-Кардуччи, июль 2019
Это море слишком красиво для тебя, этот песок слишком хрупок, чтобы ты ходил по нему. <…> В тот день нельзя было опускать глаза на песок и следы на нем, смывавшиеся белой пеной … эхо заката, желто-розовым пятном расплывшееся по небу, как отголосок чего-то далекого, какой-то другой земли, какого-то другого мира с другим небом.
С появлением воды и Флоренции, я все с большой сентиментальностью погружалась в нее глазами.
Флорентийское небо капало целый день, а потом, к вечеру, стало розоветь над рыжими черепичными крышами, и видно было лишь кусочек прекрасной закатной палитры, но слишком мимолетной и исчезнувшей так же мгновенно, как исчезает дым.
<...> Я, наверно, навсегда запомню этот плачущий город в красках акварели с прохожими, бегущими под зонтами и с небом, отражающимся на сырых мостовых. Город в красках акварели <...> – F i r e n z e.
***
Так, иногда я вспоминаю Зебальда, сидящего за столиками кафе разных гостиниц, с его постоянной работой над своими заметками и текстами, и мне почему-то становится лучше. Особенно когда вот так же сидишь ранним утром, когда еще холодно и все спят и думаешь, что ты также что-то создаешь хорошее. Что сидишь также за работой, хоть и не на озере Гарда, но у себя за столом в одиночестве и пишешь, пишешь.
Сюжеты для написания историй закончились после Флоренции: ровно до того момента в моей голове жило их так много и все они казались мне стоящими быть рассказанными; после того лета, после Флоренции, – родился еще один, очень странный и сложный. С тех пор прошло 5 лет, и я все еще вынашиваю его и с тех пор мне так и не пришло в голову написать что-то другое. Все истории закончились на северном побережье. Этот факт, мне кажется, и положил начало моим мыслям о пространстве: пока в моей голове пишется история – я существую; она неожиданно оборвалась, когда меня лишили Флоренции и с тех не возобновлялась. Да, я написала историю про Флоренцию, на этом я закончилась, история, длинной в пару дней, проведенных в том городе, писалась больше года и закончилась вместе со мной.
Он уехал, и было так странно, что там все еще догорает закат, по-прежнему еле слышно шепчут волны, а потом этот пейзаж покрывается тьмой и звездами.
IV
Примерно в то же время появлялись отчасти вымышленные пространства – города, которые я видела только на картах. Важны были лишь названия, которые делали их достойными быть помещенными в книгу. По-особому звучащие названия, рядом с которыми могли бы соседствовать размышления про «брошенность и пальмы» и описания железной дороги, складывающейся с горизонтом в одну линию. Какие-то из них звучали уютно, как лето, какие-то обдавали белым цветом и наводили на мысли о седом снеге. Были Остенде и Понтеведра, Альба в Пьемонте, вокруг которых как будто сам собой создавался художественный мир, облеченный в прекрасные описания из слов.
Здесь, в Остенде холодало рано и резко. С моря усиливались порывы ледяного соленого ветра, а в ноябре выпадал самый красивый в мире снег. Из голубого холодного неба вниз падали искры, и все становилось белым и снежным. Даже океан седел в такие дни. Прячась за пеленой непроглядного тумана, город будто бы укрывался под этим покровом от остального мира, вновь оживая лишь при наступлении весны.
В Понтеведре же, на севере Испании, были величественные католические соборы, тишину в которых можно было описывать вечно; скамейки, усыпанные южными розовыми цветами. Этот город был немного другой, нежели итальянский: в нем не было тесных желтоватых улиц, пляж был не песчаный, а каменный.
А. никогда не забудет это ясное небо и теплый ветер, пронизывающий улочки города. Она приходила в собор Санта-Мария. Прислонившись к одной из огромных колонн, она любила послушать тишину. В пустынном безмолвии ей мерещились туманные звуки музыки и ледяные взгляды из алого свечения храма.
<…> Счастливое и возможно единственное воспоминание ее было связано с красивой гаванью Испании – Рия де Понтеведра. На берегу ее можно было услышать отголоски океана, эхом носящиеся над неспокойной гладью. Но главное, что здесь было – это свет. Серая Понтеведра с речушкой Лерес была черной пустыней по сравнению с бесконечным простором волн. Именно там А. повстречала часовщика. Он так же, как и она, в одиночестве бродил босиком по песку. <…> А потом он умер… В тот день пошел дождь. Печальный и грязный. В тот день все ушло. А. больше не возвращалась к океану. Она не знала почему. Она находила покой в стенах собора Санта-Марии. Там было тихо, и эта тишина, скованная льдом, многому научила ее.
Перечитывая, я поняла, что фразы этого текста были, кажется, скомпилированы из всевозможных штампов и словесных оборотов, которые я почерпнула из других книг. Эти слова и образы мне казались прекрасными тогда, в 13. По этому пространству можно судить о том, какие слова я тогда любила и как справлялась с этой любовью.
V
Неожиданно случился Стамбул. Я смогла его осязать лишь спустя месяц, после того как увидела во сне. Там он ожил и стал одним из лирических героев стихотворения в прозе.
Стамбул, январь 2023
Плыли по Босфору. С одной стороны – Бейоглу с Долмабахче и с другой, азиатской, стороны поднимались из дымки мечети и коробки домов. Мы свернули с основной в очень грязный квартал, где продавались какие-то душевые лейки, болты, газонокосилки и прочий хлам, нас чуть не стошнило от запаха там, то ли морепродуктов, то ли еще чего. Зашли в ресторан на набережной с видом на айя-софию и пили белое вино, которое на вкус было как антисептик. В здании рядом еще играли попсовые русские песни. Подлетевшая чайка ела мясо.
Но хотелось бы сохранить этот вид с моря на Бейоглу с Галатской башней при свете закатного солнца; а корабли на розовом горизонте как будто стали постепенно исчезать как дымка над водой
И на следующий день – по возвращении домой:
Стамбул нам приснился
И – надпись, которая все это подтверждает. Слова на русском, которые я обнаружила на бумажке, прикрепленной, среди многих других, к стене, в одном из старых книжных Стамбула: «вы в городе, которого нет».
VI
В Англии я много писала про опустошение, про то, что я все кого-то ищу. Здесь я неожиданно встретилась с пустотой, которая всегда ходила рядом со мной и держала за руку в кафе на Пиккадилли, окликала меня в коридорах музеев и на улицах Бата, и – которая потом оказалась пустотой во мне. Там было недостаточно холодно, чтобы начать писать стихи и недостаточно печально, чтобы расписаться. Тишины там я тоже не помню. Сейчас, когда я пишу это, семь утра, а я где-то в гостевом доме в Суздале, и я специально вставала, чтобы успеть ее услышать. Здесь достаточно холодно и тихо, чтобы мёрзнущими пальцами водить по клавиатуре, там же – мои глаза захватывал лишь один пейзаж, живой и неугомонный.
Опустение там было такого рода, которое ощущаешь в 6–7 утра, просыпаясь по будильнику и весь следующий час не осознавая, зачем ты вставал. Какое-то время от раннего утра, ты делаешь на автомате все, что запланировал сделать вчера, плохо отдавая себе отчет в действиях и поглядываешь в окно на пустую улицу. Так и я в Лондоне, в этой утренней дереализации, не до конца открывшимися глазами наблюдала за красными автобусами и телефонными будками. Я все еще не понимала, как так вышло, что после казавшейся мне невозможности это все увидеть своими глазами, я все-таки здесь.
Когда я думаю о Дувре, я вспоминаю лишь белый цвет. Величественные белые скалы уменьшаются в моем сознании: кажется, их можно потрогать рукой, которая испачкается, как от прикосновения к мелу. Отдернув руку, я пробираюсь сквозь высокую траву к маяку и полянке, где расставлены столы кафе-булочной. Там же, магазинчик, где продается множество маленьких фигурок британских истребителей времен Второй мировой. Когда я шла по скалам, я видела, как очень похожий самолет пролетает над моей головой. После этого, смотря на изображения Spitfire-ов, мне всегда казалось, что это самый красивый самолет из всех, что я когда-либо видела в жизни.
На полянке перед маяком я сажусь за столик, чтобы перекусить, а ветер все время сдувает салфетки и приборы в траву. Над головами посетителей развевается британский флаг, и я много фотографирую: скалы, маяк, насколько хватает глаз ярко-зеленые холмы, переходящие в белоснежный обрыв, внизу кусочек берега омывается волной. Когда я там сидела, я тихо сокрушалась, что настолько вдохновенное и прекрасное место не дало мне ничего тогда. Я рассчитывала, быть может, на пару абзацев или, в лучшем случае, пару строф в заметках, однако остались только фотографии; своих чувств тогда я плохо помню: будто их и не было. В голове царила приглушенность, притупленность любых мыслей до такой степени, что остался лишь один орган восприятия – созерцательный, который и остался в памяти – больше ничего.
Англия, октябрь, 2023
этот белый цвет врезается мне в сознание, когда я закрываю глаза и вижу очертания белых скал
но я не знаю откуда эта принужденность чувств, как будто это происходит не со мной, как будто я смотрю на все это со стороны, как будто большая часть меня терпеливо ожидает на чистых прудах.
Дувр прекрасен, но мне все еще кажется, что меня там никогда не было
я сяду в поезд и попытаюсь уснуть, мне нужно поспать. я просто устала. куда мне идти? где я должна быть сейчас? я проживаю все, о чем так мечтала. я и сейчас сплю и вижу сны. мне снятся белые скалы Дувра, маленький уютный городок Бат на Западе Англии, поезда, Биг Бен и люди. и я словно жду, очень сильно чего-то жду, что никогда не произойдет.
VII
Когда умерла бабушка, я написала текст про пространство. Про то, каким крохотным оно было до средней школы. Оно было длиною в одно детство. Именно в тот момент я написала: ты всегда ассоциируешь себя с каким-то местом в пространстве, однако потом, когда ты уходишь, ты больше не принадлежишь никакому месту, ты больше не принадлежишь времени, ты находишься под линией горизонта или, быть может, возвышается над ней на пару метров. Там не существует того, что придумали люди, разве только то, во что ты верил, что придумал и создал. Это нельзя описать, это темнота и пустота. Ты погружаешься в вакуум, вакуум памяти. Вакуум моей памяти. Там ты будешь жить вечно, хотя там уже нет воздуха. Ты становишься воздухом в моей памяти, теперь я дышу им, и я не замечаю его.
Моя память наполнена этим воздухом; когда настал момент, что люди стали пространствами для меня? Когда я вспоминаю ее, я вижу ее квартиру и дом. Когда я вспоминаю ее, я вижу себя в начальной школе; внутри этой памяти мне вечно восемь, и если я хочу вспомнить себя тогда, я вспоминаю ее. Внутри нее воздух (дует ветер).
Иногда так же ощущается страх потери. Словно ты заранее простираешь руки в воздух, и пытаешься осязать пустоту руками (страх одиночества, даже если ты не одинок), и боишься, что твои руки будут пустыми и от этого какой-то ужас, ты задыхаешься от страха перед этим. Должно быть, это похоже на паническую атаку, но это слишком спокойное и незаметное. Обычно отделываешься лишь слезами и резким глотанием воздуха, чтобы не задохнуться в собственном теле.
У нас дома стоит ее фотография. Ей здесь 14, она в соломенной шляпе, рядом с ней на траве сидят еще две девочки.
На оборотной стороне написано: 1956, п/лагерь Мешково. Каждый раз, смотря на эту дату, я пытаюсь ее осознать. Я думаю, что в это время еще живет Ахматова, Бродскому – 16, через 4 года умрет Пастернак. Я расшифровываю ее для самой себя, пытаясь поместить это число в пространство времени. Помню, как меня поражало всегда, что за границей она была всего раз – в ГДР. Я так и не успела спросить, когда это было и в честь чего. В целом, она спокойно жила без перемещений, в одном месте – всю жизнь, и, кажется, иногда говорила, что никогда не смогла бы, как мы сейчас – объездить полмира; но это обычно звучало с интонацией «ну было и было», без требований и претензий к прожитой жизни. Без претензий о том, что пространство было обязано дарить ей сюжеты историй и особые детали для текстов.
Когда обращается к своему прошлому и своим корням, думаешь: то, что было раньше, выстраивается в определенную линию, как по графику. К небу уходят линии жизни моих корней. Получается, пространство вертикализируется, уносясь вверх, тем самым символизируя отведенное нам на этой земле время.
Пока я писала, я не могла отделаться от мысли, что это будет. Я придумывала множество оправданий существования этого текста (точнее текстов), которые бы приводили меня к концепции, с которой все и было начато. Да, пространства, да, слова, много-много разных слов – которые задокументировали почти каждый этап моего взросления во времени, моего взросления в пространстве. Да, однако, читая один из старых своих блокнотов, исписанный по всем горизонталям и диагоналям, я, кажется, увидела, зачем это все было. Там (в 14) я написала: «Еще я вспомнила то чувство, когда ты изливаешь все, что хотел на бумагу, и в тебе больше не остается слов. Но это нормально. Даже хорошо. Хуже – когда в тебе с самого начала пусто». И еще приписка, спустя пару дней: «Я поняла, что на самом деле не переставала писать. Мне всегда было, что сказать». Эти тексты – мое оправдание перед собой, что я всю жизнь искала слова.
Июль-август 2024, март 2025
Добавить комментарий