Окончание. Начало см здесь
Григорий Добин:
Утро выдалось туманное, промозгло-холодное. Я поднялся и пошел на работу — числился сапожником в мастерской при украинском полицейском батальоне лагеря на Широкой. В мастерской, кроме сапожников, были портные. Туда нас ежедневно водили из гетто.
Вижу сквозь туман: какие-то люди образовали кордон. Немцы. Говорю: «Мне нужно идти на работу»— и показываю аусвайс. Эсэсовец: «Жена у тебя есть?» — «Есть»— отвечаю, хотя о жене своей после того, как осталась она с сыном в Белостоке, не имел никаких известий. «Иди домой, не надо идти на работу сегодня» — он сделал нажим на слове «сегодня».
Жил я на Замковой в семье Пикусов, отдавал им скудный паек — мастеровых немцы хоть как-то кормили. Состояла семья Пикусов из стариков-родителей, трех дочерей (одна замужняя с ребенком) и сына. Одну девушку, Иду, знал раньше: она была секретарем в редакции газеты «Октябрь». Она-то и приютила меня. Вернулся домой. Пикусы мне: что случилось, на тебе лица нет. Плохо, отвечаю, погром будет. Следом немец заскакивает: «Выходите все»— и гонит нас на площадь.
Площадь у Замковой кишмя кишит людьми. Кто с вещами, кто без вещей и даже раздетый. Вопли, стоны. Операцией руководят немецкие офицеры в красных шарфах на шее (шарфы кажутся кровавого цвета), участвуют полицейские-латыши. Пробую кинуться к полицаю и получаю удар прикладом. Немцы кого-то отбирают и уводят в сторону. Вижу там знакомого, вместе в мастерской работаем. Ага, смекаю, рабочих они хотят сохранить. Нужны мы им покуда.
Я к офицеру: так, мол, и так, имею аусвайс. Офицер читает справку, могущую служить пропуском, а мозг мой сверлит мысль: как помочь кому-нибудь из Пикусов? Как?!
Офицер в шарфе отдает справку.
— Жена у тебя есть? — повторяет вопрос, который час назад, мне уже задавал другой немец.
— Есть.— И показываю на Иду Пикус.
Немец отпускает нас. Я успеваю выхватить у сестры Иды ребенка, отдаю его все понявшей Иде, и мы выходим из оцепления.
Дарья Вапнэ:
Незнакомая женщина подходит ко мне и говорит абсолютно спокойно, рассудительно, мягко так, интеллигентно, точно вопрос ее касается сугубо бытовой темы:
— Извините, ради бога, как вы думаете: нас будут здесь расстреливать, на площади, или куда-то поведут колонной?
Я смотрю на нее как на умалишенную.
— Какое это имеет значение?
— Простите, пожалуйста, но мне кажется — имеет. Если нас поведут, есть шанс укрыться в какой-нибудь подворотне.
Для людей сам акт массового расстрела превращался во что-то обыденное, вызывая даже не страх, а нечто иное, чему я не могу дать определения. Вспомнила ту женщину — и спазм в горле.
Софья Гродайс:
В.«акциях» мог выжить тот, кто боролся за себя и близких до последней минуты, до последнего вздоха. Что означало для нас, безоружных женщин, да еще с детьми, бороться, когда тебя гонят под автоматами на убой? Прежде всего не терять ясности ума, не поддаваться паническому страху, использовать любую возможность для спасения.
Меня вели на расстрел в колонне таких же обреченных. Многие покорились судьбе, шли понуря голову, с печатью смертного ужаса на лицах. Им уже ничем нельзя было помочь. Я же лихорадочно искала выход. Аусвайс свой (вынуждена была стирать белье в немецком штабе на Комаровской улице, чтобы не погибнуть с дочкой от голода) впопыхах оставила дома, когда всех выгоняли. Машинально ощупала карманы пальто и обнаружила ключи. Ключи от бельевой!
Я — к гестаповцу, начинаю ему объяснять на смеси идиш и немецкого: без этих ключей никто не сможет попасть в комнату, где хранится чистое белье для господ офицеров (будь они трижды прокляты). Понял меня гестаповец и вывел из
колонны.
Абрам Туник:
Мы не успели спрятаться в «малине», эсэсовцы вывели нас из дома и сообщили: вас выселяют в другой город, берите с собой теплые вещи и ценности Я им, конечно,не поверил.
Построили в колонну по десять человек и повели Я иду, мама, жена старшего брата с двумя детьми. Мама мне: «Можешь — спасайся». А жена брата с безысходностью: «Если суждено погибнуть, так всем вместе».
Подходим к улице Опанского. Край гетто. Если сейчас не бежать, потом будет поздно. Охраняют колонну полицейские из украинского и латышского батальонов.
Не одного меня мысли о спасении будоражат. Начинаем тихонько переговариваться, готовиться. Терять-то уже нечего. Повинуясь стихийному порыву, часть колонны бросается на стоящих ближе всех полицейских. Те от неожиданности размыкают цепь. Стреляют нам уже в спины. Прячемся где придется. Краем глаза вижу женщину, укрывшуюся на огороде в борозде, другие забегают в дома, сараи...
За мной вдогонку бросился полицай. Я стал петлять. Ему стрелять на ходу неудобно. Так мы с ним в беге и состязались. Я ловчее оказался, забежал в уборную, полицай след мой потерял. Переждал я минут пятнадцать, высунулся, и надо же — чуть ли не нос к носу с тем же полицаем столкнулся. Опять наперегонки пришлось...
Прибежал я к знакомой татарке Соне, попросил ее спрятать меня Та сказала, что боится если немцы меня обнаружат, ее и всех близких расстреляют В общем, отсиделся, отлежался на задах татарских огородов и ночью вернулся в гетто.
После двух погромов кряду территория гетто намного уменьшилась. Отдав кровь, его живое тело усохло, скукожилось. Словно безжалостная рука хирурга отсекла омертвелые капилляры улиц. Очищенный квартал по приказу гестапо отошел в «русский» район. Узников поделили: в одном месте поселили фахарбайтеров, работников юденрата, включая охрану порядка, в другом — прочих. Установился четкий порядок уничтожения, мастеровых не трогали, «выполняя план» за счет прочих.
Подпольщики постарались перевести к фахарбайтерам как можно больше семей. В этом им помогали свои люди из жилищного отдела юденрата.
В часть опустевших домов вселялись прибывающие эшелонами евреи из Германии. Их отделили от остальных колючей проволокой. Образовалось как бы гетто в гетто.
Борис Хаймович:
Лес. Он манил нас, представлялся единственным прибежищем. В лесу действовали партизаны, пока отдельные, разрозненные, немногочисленные отряды, но они существовали, сражались, и мы завидовали их бойцам.
Наша группа с согласия руководства партийной организации гетто и с помощью городских подпольщиков начала готовиться вывести людей в лес
Но как уйти в лес налегке, без теплой одежды, медикаментов? И тогда мы обратились к Мушкину. Да-да, к председателю юденрата. Отправился к нему Федя. Мушкин сразу согласился помочь. Федя, как условились заранее, заехал к нему на лошади, погрузил умело оформленные Мушкиным неучтенные излишки готовой одежды — телогрейки, варежки, ватные брюки, бурки — и доставил их в квартиру Рудицеров на Ратомскую Другую партию одежды добыла Дора Бейненсон в швейных мастерских. Гриша Гордон, санитар инфекционного отделения больниг цы, принес лекарства, Абрам Релькин где-то достал шесть килограммов сала.
9 декабря на Ратомской во дворе дома Рудицеров появились телеги Весь день ушел на оборудование в одной из них тайника. У меня имелся наган, больше оружия ни у кого не было. А ведь в пути всякое может случиться, из тайника же винтовки быстро не вытащишь. Пришлось с этим смириться.
На рассвете 10 декабря мы двинулись на двух телегах по улице Опанского в направлении Кальварии. Для маскировки пристроились к колонне извозчиков,
каждый день отправлявшихся на работу к немцам. Благополучно добрались до кладбища. В указанном месте раскопали землю и достали 13 винтовок и ящики с патронами — четыре тысячи штук, целое богатство. Спрятали в тайник, прикрыли соломой.
Двигались мы так. Метров за сто впереди попеременно двое, затем телега со мной и Релькиным, сзади метрах в ста еще двое. Какой смысл? Если немцы пристанут к передним, остальные успеют повернуть обратно или уйти в сторону. Если к замыкающим, другие рванут вперед. Кому-то придется погибнуть, однако иного выхода нет. Одним наганом много не навоюешь.
Деревни мы старались обходить. Сначала следовали по Раковскому шоссе. Миновав Барановщину, повернули на юг, проехали до Щемыслицы, потом на восток и оказались на Слуцком шоссе. Изредка проезжали немецкие военные машины. Одна затормозила перед самой лошадью, мы едва успели остановиться.
— Руссише бауэр (Русские крестьяне)— гоготали немцы неизвестно отчего и показывали на нас пальцами.
Стало смеркаться. Лошадь устала. Остановились Движение на шоссе уже прекратилось. Нужно было свернуть в деревню, чтобы достать сена или овса для лошади, да и самим попросить еды. Ведь все сало осталось на второй телеге. Только Релькин имел буханку хлеба и брусок сала около полукилограмма.
Собрались вместе, обсудили положение. Впереди виднелся поворот с шоссе на проселок, указатель с надписью «Бахровичи». Быстро темнело. Лошадь еле тащилась. Расстояние между задними, передними парами и телегой сократилось метров до двадцати — иначе потерялись бы в темноте. Впереди замаячили контуры деревни.
Вдруг послышался окрик:
— Хальт!
Передние рванулись было бежать. Релькин круто повернул лошадь, но она не хотела идти. Не бросать же оружие! Вшестером уперлись в телегу и покатили ее, толкая лошадь. Вслед прогремело несколько винтовочных выстрелов. Очевидно, часовой был один и преследовать нас побоялся.
Вновь выскочили на Слуцкое шоссе. Вскоре в стороне от него увидели одинокий дом. Свернули к нему. Дом был недостроен, но уже с крышей. Не было, правда, дверей, окон, пола, печи. Оставили лошадь на подворье, бросили ей остатки сена с телеги. Сами забрались на чердак и там провели ночь.
Едва забрезжил рассвет, запрягли лошадь и двинулись проселком в сторону леса. Заехали в чащу, выбрали место поглуше, разгрузили телегу, разобрали второе дно, перекусили. Несмотря на то, что почти сутки голодали, ели очень экономно: сала кот наплакал, а сколько нам предстоит ждать своих товарищей, неизвестно.
Отправили в Минск связного-проводника Мишу Рудицера, а сами соорудили землянку, в ней сделали нишу для костра, вывели дымоход, чтобы огня не было видно снаружи. Разложили костер. Почистили винтовки, выставили пост.
Рудицер вернулся в Минск, в гетто. Машина с радиозавода, присланная Славкой, подошла к границе гетто — Колхозному переулку. В машине находились минские подпольщики, командиры Красной Армии, медики, часть нашей группы. Рудицер сопровождал машину, но потерял ориентиры нашего местонахождения и привел людей в отряд Сергеева.
Сергееву сообщили о нас: шесть человек с винтовками и боеприпасами находятся где-то неподалеку в лесу. Сергеев выделил поисковую группу, в которую включили и Мишу Рудицера. Группа ночью наткнулась на нашего часового. Мы тут же снялись, партизаны помогли нам нести оружие и боеприпасы.
Через несколько дней проводники привели оставшуюся часть группы.
Для отряда Сергеева наш приход был ощутимым пополнением. Из числа узников гетто Сергеев создал пулеметный взвод — тридцать человек. Я был назначен помкомвзвода, командиром — Леонид Окунь.
Так началась наша партизанская жизнь.
«Вами, евреями, заквасили, нами, белорусами, замешивать будут», — говорили в ту пору.
Вместе бедовали, вместе боролись, вместе гибли. Что могли бы подпольщики гетто без помощи местного населения? И наоборот: как радовались в партизанских отрядах каждому влившемуся в ряды мстителей посланцу гетто. Каждой винтовке, каждому нагану, каждому флакону йода, принесенным с собой.
Тяжелой выдалась для гетто зима сорок второго. К голоду прибавляются холод в нетопленых квартирах, тиф, фурункулез, другие болезни.
Связи с. юденратом дают результаты. Удается расставить людей в городе таким образом, чтобы подневольный труд на немцев использовался с наибольшей выгодой. Саботаж, порча идущей на фронт продукции и одновременно сбор всего, что может пригодиться партизанам. В лес из гетто уходят с оружием, запасом теплой одежды, лекарств.
Но что делать с теми, кто не может влиться в отряды мстителей? С пожилыми, больными, стариками, женщинами, детьми? Связную Нину Лис подпольный комитет отправляет в Западную Белоруссию на поиски деревень и хуторов, далеко отстоящих от железных и шоссейных дорог, где можно было бы попробовать спрятать беженцев. Она возвращается с неутешительными сведениями — большинство деревень и хуторов сожжены, покинуты крестьянами. Ей поручают вновь отправиться на поиски, но она не успевает. В ту же ночь гестаповцы окружают ее дом, начинается стрельба. Связная гибнет.
В гетто активизируется еврейская милиция, так называемая служба- охраны порядка. «Оперативники» страшнее гестаповцев, ибо вынюхивают то, что можно скрыть от немцев. В подпольной типографии выпускается листовка, называющая всех их поименно.
Новый удар — арест Мушкина и Серебрянского, Нашелся-таки предатель. Работая в юденрате, они как могли помогали подпольщикам и партизанам, сохраняя видимость нормальных отношений с немецкими властями. Мушкина долго мучили — ни единым словом не выдал он товарищей. Через месяц после ареста его вывезли из тюрьмы и при попытке к бегству убили. Была ли попытка на самом деле или ее инспирировали? Погиб и Серебрянский.
Но сопротивление растет, крепнет.
На Зеленой улице без призора стоит старая хата, в ней никто не живет. Хату растаскивают на дрова. Арон Фитерсон тоже отправляется «по дрова» и видит на полу кусок брезента. Тянет его и, к величайшему своему изумлению, обнаруживает под полом склад оружия: шесть винтовок, несколько сот патронов. Раздумывать некогда, коль свалилась такая удача. Он прячет оружие в расположенной неподалеку яме, а ночью вместе с Рольбиным и его сыном перепрятывает найденное в «малину».
В городе действуют оружейные мастерские. Одна— в помещении бывшего правительственного гаража. У Фитерсона там друг — Евгений Станкевич. Воевали в гражданскую в одном батальоне. Узнав, что Фитерсон в гетто, Станкевич приносит ему картошку, крупу. Однажды передает через проволоку в корзине наган с двенадцатью патронами. Оружие есть, говорит, только нужны деньги, чтобы его выкупить. Группа Рольбина собирает немецкие оккупационные марки. Станкевич добывает пять наганов.
В эту же мастерскую по заданию подпольщиков затем устраиваются работать Циля Ботвинник и Катя Цирлина. Ходят они в огромных резиновых сапогах — чтобы вынести как можно больше затворов, подающих механизмов, лент с патронами. Берут с собой большие банки для баланды с двойным дном. Туда тоже прячут все что можно. В обед Цилю и Катю вместе с остальными ведут в столовую. К ним незаметно пристраивается двенадцатилетний Гриша Каплан, по прозвищу Сорванец, забирает полную запчастей банку и отдает взамен свою, пустую.
Воровать становится все труднее. Немцы ужесточают слежку за работающими. Нескольких военнопленных в назидание другим вешают прямо во дворе мастерской. Вместе с ними казнят и двоих евреев из гетто, взятых с поличным.
Хасю Фридлянд больше знают по кличке «Пекарка». До войны работала в пекарне. К ней домой приходит Толя Ривкин, потерявший родителей. Он связан с друзьями в городе, часто пробирается к ним, возвращается то с гранатой, то с патронами и прячет у Хаси. Если она не одна, заводит примерно такой разговор:
— Хася, я принес вам кило муки.
Та раскричится:
-— Зачем мне твоя мука? Мне нечем с тобой расплатиться.
Толя только рукой махнет:
— Подумаешь, позже заплатите. Я бы нашел охотников до муки, но меня тянет к вам — может, когда угостите пирожком.
В кульке, естественно, не мука,
Гетто покидает новая большая группа во главе с Израилем Лапидусом. Часть людей едет на машине, другие движутся пешком в направлении Слуцка. Обходится без потерь. Обживают временный лагерь будущего отряда имени Кутузова. Лапидус становится его командиром.
Следом идут 25 человек в Заславльский район. Ведет их Наум Фельдман. В старосельском лесу начинаются их партизанские будни. Отряд постоянно пополняется из гетто. Многих забирают в другие отряды, проходящие через лес.
Бегут из гетто и одиночки, чаще всего молодые женщины, отчаявшиеся и безрассудные, понимающие, что терять им уже нечего.
На обеде в имперской канцелярии Геббельс неожиданно начал рассказывать Гитлеру о настроении берлинцев. «Введение еврейской звезды дало результат, обратный тому, на который мы надеялись, мой фюрер! Мы хотели исключить евреев из нашего народного сообщества. Но люди не сторонятся их, напротив! Они проявляют повсюду симпатии к ним Этот народ просто еще не созрел и все еще полон сентиментальности»
Из воспоминаний Шпеера
Напротив, народ, отравленный идеологией фашизма, созрел быстро, даже слишком быстро, и это по сей день составляет неразрешимую загадку, своего рода психологический феномен. Как в течение считанных лет удалось такое множество людей превратить в нелюдей?
Всех, однако, не перекроили. Были антифашисты, были те, кто отказывался участвовать в массовых убийствах, наконец те, кто просто сочувствовал и помогал жертвам.
Ареной доселе невиданного поединка становилась душа человеческая, изнемогавшая под бременем зла, насилия, страха и — вопреки всему — сохранявшая в каких-то своих не доступных ничьему вмешательству и проникновению недрах сострадание надежду, любовь.
Они были разные, люди, в чьих жилах пульсировала арийская кровь. Разные, несмотря на тщательно проращиваемые в них семена расовой ненависти. Немец далеко не всегда оказывался тождествен фашисту. Понимали это и в гетто.
Борис Хаймович:
Когда ты ежедневно подсыпаешь в масло наждачный порошок и немецкий автомобиль выходит из ворот мастерской, чтобы вскоре остановиться с расплавленными подшипниками, беду для себя ждешь в любой момент, внутренне готов к ней.
Мы с Евсеем Шнитманом устроились ремонтировать машины на Комаровке. Как мы их чинили, понятно. К нам стал присматриваться начальник мастерской. Лет тридцати, блондин, голубоглазый, худощавый, с чистым лицом. Немец как немец. Ну, думаем, дело наше швах. И тут происходит такое, во что поверить никак не можем. Немец начинает нас подкармливать. Мы подвох чуем, хлеб его и суп поперек горла встают. Однако идут дни, мы потихоньку продолжаем портить машины, а отношение немца к нам все лучше и лучше. Почему он выделил именно нас из двух десятков рабочих? Ломаем головы, ответить не можем.
Вдруг он говорит: «Сегодня в гетто не возвращайтесь — будет облава на мужчин». Ведет нас в недействующую душевую и прячет на ночь. Единственно — просит курить в рукав.
И так несколько раз. Вечером приносит еду в душевую; утром пораньше выпускает. И часы рабочие нам приписывает, чтобы хоть какая-то оплата выходила: евреям же платили половину заработанного по сравнению с неевреями.
Григорий Добин:
В мастерской, где я работал сапожником (вспомнил старую специальность), шили сапоги, латали обувь для полицаев. Бок о бок с нами находились портные. Нас хоть немного кормили, так что голод мучил меньше, чем других.
Я, мой помощник Заскин, бывший секретарь одного из райисполкомов вблизи Минска, и портной Гельман участвовали в работе подполья. Перед нами стояла задача узнавать все, что происходит в полицейском батальоне, когда готовятся «акции».
Я передавал сведения Столяревичу. В частности, смог предупредить его о готовящемся погроме второго марта сорок второго. А как быть нам самим? И вот здесь произошло неожиданное. Вахмистр заведующий мастерской, по национальности австриец, не пустил нас второго марта домой в гетто, оставил ночевать в мастерской. Благодаря этому мы уцелели.
Спасал нас, возможно, не из сочувствия или жалости, а потому, что ему нужны были рабочие руки. А может, жило в нем и какое-то человеческое чувство. Кто знает?..
Циля Ботвинник:
В мастерских, откуда я и Катя Цирлина таскали оружие, работал немец. Вилли-маленький его звали. Был еще Вилли-большой. Так вот, у маленького мы сбомбили пистолет. В обеденный перерыв
Вернулся он с обеда, видит — пистолета нет. Подзывает Катю и говорит ей тихо: «Этот пистолет дал мне починить русский полицейский. Если не вернуть, он поднимет крик». То есть замечал, как мы воруем оружие, и молчал, словечка не проронил.
А Вилли-большой засек, как мы сыпали в мазь для прочистки стволов песок и всякую дрянь. Мог спокойно сдать нас в гестапо. А он как бы невзначай: «Вы некачественно прочистили стволы, придется перечистить».
Рива Айзенштадт:
В здании прежнего Дома правительства размещались различные немецкие подразделения, в частности, железнодорожное. Нас, группу девушек, водили туда мыть полы. Командовал нами офицер Рудольф Ян, из Вены. Человека сразу видно, хороший или сволочь последняя. Ян оказался добрым. Останется на кухне суп — он нам его отдает. И «гамбургским» евреям помогал.
Ян обычно приходил за нами в гетто и вел на работу. Если был бледен, мы понимали опять готовится погром. Он нас спасал. Однажды оставил ночевать в подвале, не пустил в гетто, где шли запланированные убийства.
Набралась я смелости и решила с ним поговорить в открытую.
— Мне нужна ваша помощь.
— Чем я могу тебе помочь?
— Достаньте пистолет и пишущую машинку.
И то и другое было необходимо нашей группе, уходившей в лес.
— О, это серьезный вопрос.— Рудольф ничуть не удивился моей просьбе, лишь подчеркнул трудность ее исполнения. И на всякий случай предупредил:
— Никого больше не проси об этом, особенно моего заместителя. Он фашист.
На следующий день Рудольф незаметно передал мне маленький сверток. В нем был наган.
— Гей цу партизанен, — сказал он.
Какие же они были разные, люди, в ком текла арийская кровь!
Гетто постепенно ликвидировалось. Методично, пунктуально, со знанием дела. С июня сорок третьего начинаются изъятия рабочих колонн. На радиозаводе собирают семьдесят женщин. Пятьдесят из них отправляют в гестапо. Садист и убийца Рыббе строит их на дворе и объявляет- «Вас погрузят в машину и повезут за город на работы, где хорошо накормят». Подъезжает машина, женщины видят «душегубку». Повинуясь инстинкту, разбегаются кто куда. Но из гестапо не убежишь. Всех расстреливают, одной только Лиле Копелович удается спрятаться.
Ликвидируют в спешном порядке остатки «гамбургских» евреев. Рисуют им радужную перспективу возвращения домой, в Германию. Те собирают пожитки, далее та же «душегубка»
Выход один — бегство в леса, где действуют десятки партизанских отрядов. Бегут все, кто еще может держаться на ногах, стар и млад. С проводниками и без проводников. Бегут куда глаза глядят — только бы вырваться за проволоку.
Во многих отрядах сражались узники гетто, превратившиеся в мстителей. По крайней мере семь отрядов было создано при прямом участии подпольщиков. 106-й был сплошь еврейским. Подобный отряд под командованием Бельского действовал и в Западной Белоруссии. Он был намного крупнее 106-го, насчитывал более тысячи человек. Минские евреи, за малым исключением, в него не входили — он объединил беженцев из местечек, белорусских и польских, решивших избегнуть уготованной им участи. Они жертвовали жизнью, но погибали свободными.
...ИзраилюЛапидусу и его бойцам удалось уничтожить в одном бою более семидесяти карателей Командир отряда имени Кутузова перекрыл шоссе из Пуховичей в одно из сел. Разведка донесла, по дороге должны проехать гитлеровцы, они готовят расправу над белорусскими крестьянами, помогающими партизанам.
Десять грузовиков мчались по тракту. По команде Лапидуса по ним был открыт огонь. Каратели попрыгали на землю. Начался бой, перешедший в рукопашную. Боль и гнев давали партизанам дополнительные силы: каждый из них потерял в гетто близких.
К Лапидусу стекались десятки русских, белорусов. Отряд стал интернациональным. А самого Лапидуса избрали членом Минского сельского подпольного райкома партии, действующего в партизанской зоне.
Комиссар отряда имени Буденного Наум Фельдман. Под его началом оказалось немало подростков. Он вывел их в лес, дал им возможность показать себя. А ребята боевые! Именно они в августе сорок первого совершили поход из Минска под Смоленск, пытаясь пересечь линию фронта и попасть в части Красной Армии. Бои шли настолько жестокие, что тогда ребятам это не удалось и они вынуждены были вернуться в гетто.
Фимка Прессман, по прозвищу «Чуланчик», Абраша Каплан, Зяма Митель составили ядро диверсионной группы. А командиром ее назначили Кравчинского. Того самого, который июльской ночью сорок первого сумел переплыть Свислочь и убежать из концлагеря на Широкой, который тогда же, в сорок первом, по заданию подпольщиков исходил весь Узденский район в поисках красноармейцев. Помогал еврейской четверке Юзик Зибель, белорус.
Ребята обладали не только смелостью, но и хитростью, смекалкой — чрезвычайно ценными качествами в условиях партизанской войны. «Пятерка» Кравчинского часто выходила на железную дорогу. Несколько вражеских эшелонов было уничтожено ее стараниями.
Войны без жертв не бывает. Гибнет Абраша, тяжело ранят в бою его друга Зяму. Свидетели боя рассказывают: боясь попасть в плен, он выпустил последнюю пулю в себя.
Вилик Рубежин. Связной подполья, он вместе с «тетей Броней» — Брониславой Загало — выводил людей в леса. В январе сорок третьего началась его партизанская жизнь. В отряде его, тринадцатилетнего, опекали как родного сына. А он хотел быть настоящим партизаном. Он и был им: ездил на лошади, имел наган, карабин, участвовал во взрывах эшелонов.
Как связной он ценился исключительно высоко. Однажды смог пробиться к 106-му отряду, передал важные сведения. Командир Ш. Зорин принял Вилика как важную персону, закатил в его честь «пир» — с картошкой, молоком и даже куском жареного мяса.
Циля Ботвинник:
Партизанские будни мои начались с того, что у меня хотели забрать винтовку. Ту самую, которую я по частям с величайшим риском вынесла из оружейной мастерской, с которой покинула гетто. «Зачем тебе, женщине, винтовка?» — говорили в 106-м отряде. Их можно понять: оружия не хватает.
Но не на таковскую напали. Не отдаю я винтовку. Пробуют обезоружить. Предупредительный выстрел вверх: не суйтесь. Потом все-таки забрали. Да еще под арест посадили — не подчинилась приказу командира. Феликс Липский потихоньку таскал мне еду, подкармливал.
Пришли Наум Фельдман, Кравчинский и забрали меня к себе в отряд.
Попала я в одну из пяти подрывных групп. Нелегкие марши по тридцать — сорок километров в разные районы, где проходила железная дорога. Я участвовала в уничтожении пяти вражеских эшелонов.
Всякое бывало. Осенью сорок третьего две группы подрывников остановились на. ночлег в деревне неподалеку от Минска. Выставили караул. Подошла моя очередь. Оглядываю окрестности: речка, кусты, ничего подозрительного. Но что-то беспокоит. Такое ощущение, будто кусты на меня ползут. Начинаю нарочно пританцовывать на месте, клацать зубами: «Ой, холодно, холодно». А сама незаметно в окошко стучу.
Подняли бойцов по тревоге. Кусты оказались декорацией, скрывавшей немцев и полицаев. Предатель навел на нас. Уложили их всех...
Да, партизанские отряды становились, по сути, единственным прибежищем узников гетто. Но мы погрешим против правды, если не упомянем такой скорбный факт: не все беглецы находили приют у партизан. Многих в отряды не принимали, а некоторых даже расстреливали. Об этом мне с болью говорили десятки людей. И приводили свои доводы, объяснения, полностью совпадавшие: на сей счет имелась специальная радиограмма П. К. Пономаренко, тогдашнего первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии, разосланная командирам партизанских формирований.
Познакомившись с различными материалами, в том числе архивными, со всей ответственностью могу сказать: да, это было. Хотя, оговорюсь, призывов не брать или уничтожать именно евреев в упоминаемой радиограмме не содержалось. Однако сам дух ее, направленность, тональность рекомендовали партизанским вожакам поступать строго определенным образом, и не только в отношении беженцев из гетто, а в первую очередь в отношении тех, кто уходил в леса из оккупированного Минска, будучи связанным с городским подпольем.
Какие же причины вызвали к жизни эту печальной памяти радиограмму?
Вот что писали пишут в газете «Минская правда» ветераны войны историки А. Залесский и К. Доморад. «В марте и сентябре-октябре 1942 года гитлеровцам при помощи своих провокаторов удалось дважды арестовать состав Минского подпольного горкома партии и добиться временного, до августа 1943 года, прекращения его деятельности. Но основной удар по минскому коммунистическому подполью заключался в том, что фашистские спецслужбы по специально разработанному плану распространили в Минске и в соседних с ним партизанских зонах провокационную инсинуацию, будто бы руководители минского партийного подполья были двойниками и тайно сотрудничали с оккупационными войсками.
По каналам связи, которые действовали между подпольными партийными органами, партизанским командованием и Центром в Москве, фашистская провокация дошла до ЦК КП(б) Белоруссии и сделала свое зловещее дело. Там эта страшная дезинформация была воспринята как правдивый реальный факт».
Не будем пускаться в спор с авторами по поводу отдельных оценок. Не так уж и важно, был ли у немцев на самом деле «специально разработанный план» по распространению «провокационной инсинуации». Гораздо важнее другое: события в Минске моментально получили соответствующее толкование в Москве, в руководстве ЦК КП(б) Белоруссии и лично у Пономаренко. В обстановке всеобщей подозрительности того периода, беспощадной борьбы со шпионами, реальными и мнимыми, ничего странного в этом не было. К тому же минское партийное подполье создавалось без участия Москвы, после позорного бегства Пономаренко, создавалось, можно сказать, стихийно, по инициативе группы белорусских коммунистов, оказавшихся на оккупированной территории. Имеются неопровержимые доказательства этого. Естественно, сам факт существования такой организации вызывал весьма настороженное отношение центра. А тут еще провал за провалом... В такой ситуации ничего не стоило убедить Пономаренко в том, что минские подпольщики — немецкие агенты. Для этого и не требовался «специально разработанный план».
В начале ноября 1942 года П. К. Пономаренко, одновременно возглавлявший Центральный штаб партизанского движения, послал радиограмму подпольным партийным органам и командирам партизанских формирований. В ней говорилось следующее:
«Немецкой разведкой в Минске организован подставной центр партизанского движения с целью: выявления партизанских отрядов, засылки в них от имени этого центра предателей, провокационных директив и ликвидации партизанских отрядов.
Этот центр партизанскими отрядами Минской зоны вскрыт. Имеются сведения, что с этой же целью немецкой разведкой создан другой центр, который также рассылает директивы и людей и делает попытки связаться с партизанскими отрядами.
Для того чтобы не допустить проникновения в отряды вражеской агентуры, партизанским отрядам с представителями каких бы там ни было организаций Минска в связь не вступать и сведений о дислокации, количественном составе, вооружении и деятельности отрядов не давать. Представителей центра, которые появляются в отрядах, проверять, тех, кто вызывает подозрение, задерживать».
Затем П. К. Пономаренко направил письмо в НКВД СССР, в котором сообщал, что Минский подпольный горком партии был создан без ведома ЦК КП(б) Белоруссии и ЦК не имеет к его созданию никакого отношения. Пантелеймон Кондратьевич страховался...
Таково было положение дел в конце 1942 — начале 1943 года в партизанской зоне.
Стоит ли удивляться, что многие беглецы из гетто в тот период нашли свою гибель не от гитлеровских карателей? Стоит ли удивляться, что не все беженцы из гетто смогли оказаться в партизанских отрядах и с оружием в руках мстить врагу?
И еще об одном нельзя умолчать. В моей повести нередко упоминается имя Ефима Столяревича. Это подпольная кличка журналиста, писателя Гирша Смоляра, одного из активнейших участников сопротивления в гетто, партизана.
В 1987 в издательстве «Беларусь» вышла в свет книга «Дары данайцев», посвященная проблемам борьбы с национализмом. Авторы одной из ее глав — Алесь Бажко, писатель, и Валентин Пепеляев, журналист,— упоминают о Смоляре. Читал я эту главу и глазам не верил. Герой подполья назван «давнишним провокатором, неотроцкистом и сионистом в одном лице». Лихо, не правда ли?
Процитирую дальше. «Оказавшись в годы войны в оккупированном Минске, он, как и тысячи его соотечественников, попал в гетто. Но вскоре пробрался (каков оборот! — Д. Г.) в состав созданного на его территории патриотического подполья. Уже после войны, воспользовавшись тем, что еще не были изучены материалы о минском городском полполье, он написал книгу воспоминаний. В 1947 году она вышла в одном из московских издательств под названием «Мстители гетто». И тут выяснилось, что Смоляр, мягко говоря, не только сильно преувеличил свою роль в организации подполья, но и вообще построил книгу на подтасовке фактов и прямой клевете. Вскоре после этого «герой минского подполья», как он себя беззастенчиво именовал, внезапно загорается желанием «строить новую Польшу» и покидает Минск вместе с семьей. Надо полагать, что за пределы Белоруссии Смоляра погнала вовсе не охота к перемене мест, а элементарная боязнь разоблачения его валютных шашней (каково? — Д.Г..) с оккупантами, которые он осуществлял через некоторых членов юденрата гетто».
Откуда взят весь этот бред? Есть ли хоть какие-то доказательства «валютных шашней» и прочего, в чем обвиняется Смоляр? Об этом — ни слова, ни полслова. Да и понятно: нет у авторов ни одного документального подтверждения. Нет, потому что попросту не может быть. Они выполняли «социальный заказ» — любой ценой очернить глубоко больного старика, который жил в Израиле и издал за рубежом несколько правдивых, откровенных книг о Белоруссии в годы войны. Не пощадили даже членов семьи Смоляра, их тоже облили помоями.
…В феврале 1991-го я волей обстоятельств оказался в Израиле и встретился с Гиршем Смоляром. Беседовали мы в его маленькой квартире на окраине города. Дарю два экземпляра “Десятого круга”. Старик нежно оглаживает обложку, словно живое трепетное существо. Ему под девяносто, подслеповат, с трудом передвигается. Мы выпиваем по рюмке водки, закусываем скромной кошерной едой, приготовленной помощницей по хозяйству, Гирш Давидович просит прочитать вслух написанное о нем в книге – из-за слабого зрения самому нелегко осилить мелкий шрифт. По мере чтения глаза его начинают слезиться…
Что я знаю о нем…
Рожденный в польском местечке, на волне революционных событий в России мальчишкой примкнул к рабочему движению. В 1918 году организовал левую группу сионистов, которую назвал Союзом социалистической молодежи. В Польше устанавливается авторитарный режим. Герш бежит на Украину, оказывается в Киеве, приобретает известность как профессиональный еврейский литератор. Сотрудничает с несколькими изданиями, вместе с Эммануилом Казакевичем участвует в создании литературной группы “Бой-кланг” (“Гул стройки”). Переехав в Москву и изучая политические науки и литературу в Коммунистическом университете, становится членом редколлегий московских еврейских журналов.
В 1925-м вступил в ВКП(б). С 1928-го – на нелегальной работе в Польше. Проходит совсем немного времени, и он становится секретарем Коммунистической партии Западной Белоруссии (КПЗБ). Работает в Варшаве, Белостоке, Лодзи, Вильно. Его неоднократно арестовывают. Несколько тюремных отсидок, в том числе четыре года – в одиночной камере.
После нападения Германии на СССР Герш Смоляр оказывается в оккупированном Минске. Буквально в первые же дни оккупации в городе возникает антифашистское подполье. Минское подполье было создано по личной инициативе группы патриотов, и, вопреки официальному мнению, без какого-либо руководства со стороны партийных органов. Им было не до того, они спасали свои шкуры. В панике бежали из республики главный партийный начальник Пономаренко и его окружение.
Вот что позднее писал об этом сам Смоляр: “Многочисленное население города и, прежде всего, восемьдесят тысяч евреев были оставлены на “милость” врага. Паника среди партийного руководства была так велика, что оно даже не успело назначить нескольких человек, которые должны были остаться в области для организации движения сопротивления”.
После возникновения гетто центр подполья перебирается туда, и именно здесь скрываются и нееврейские его участники: в гетто немцы подпольщиков пока не ищут. Гирш Смоляр – один из организаторов подполья. Вот когда пригодился его опыт конспирации! А еще пригодился и опыт литератора: при его непосредственном участии печатались листовки и создавалась первая в городе подпольная типография. Он – фактический лидер боевой организации Минского гетто. Координировал “десятки”, на которые были разбиты все участники сопротивления. Сам он, используя свой опыт агентурной работы, находился на нелегальном положении с документами на имя Ефима Столяревича. Он же руководил отправкой людей в партизанские отряды.
Эти отряды становились, по сути, единственным прибежищем узников гетто. Однако далеко не все беглецы находили приют у партизан. Многих в отряды не принимали, многих расстреливали по дороге в лес. Расстреливали “народные мстители”, следуя указаниям “Большой земли”. Беглый 1-й секретарь ЦК КП (б) Белоруссии Пономаренко сохранил свою должность в годы войны. Будучи в особой милости у Сталина, он возглавил Центральный штаб партизанского движения. Именно он в начале ноября 1942-го отправил зловещую радиограмму командирам партизанских формирований, ставшую для них руководством к действию.
Много позднее, уже оказавшись за границей, вне зоны досягаемости советских органов безопасности, Гирш Давидович в своих книгах и статьях открыто писал, что преступный приказ Пономаренко не принимать в партизанские отряды спасшихся евреев приводил к новым и новым жертвам.
Такова одна из причин, побудивших в конце 1980-х гг. партийных пропагандистов организовать травлю Смоляра. Это была месть за его публикации.
Герш Смоляр в Израиле
Я читал вслух, сидевший напротив старик в очках толстой оправы молча впитывал смысл. Расширенные в выпуклых стеклах зрачки немигающе глядели на книгу, в которой давалась отповедь негодяям. Я чувствовал, что выполняю некую миссию…
– Герш Давидович, доводилось вам видеть Пономаренко и напрямую говорить с ним? – спросил я.
Мой собеседник вздрогнул, мысли его в этот момент были, чувствовалось, совсем о другом. После паузы он начал вспоминать.
– В Минск после освобождения города вернулось около пяти тысяч человек – те, кто бежал из гетто. Вернулись далеко не все. Положение создалось отчаянное. Уцелевшие на территории бывшего гетто дома заняты русскими и белорусами, евреи вынужденно ночуют за городом в крестьянских хижинах или под открытым небом. Работы нет, а, следовательно, нет и средств к существованию. Многие евреи вынуждены заняться мелкой торговлей, но на базарах их грабят, оскорбляют, порой избивают…
Я с помощью товарищей составил документ на имя первого секретаря ЦК КП(б) Пономаренко, в котором описывал тяжелое положение евреев и предлагал конкретные меры к созданию нормальных условий для их жизни. К документу прилагался список с именами активистов подполья, лиц, ответственных за районы гетто, руководителей «десяток», связных и т.д.
Троих из нас вызвали на прием в ЦК. Пошли члены Союза советских писателей Айзик Платнер, Гирш Каменецкий и я. Излагая самую суть, я смотрел на Пономаренко. Тот слушал внимательно, ничего не записывал, ни одного вопроса не задал. Спросил только у моих спутников, не желают ли что-нибудь добавить. Те ответили, что согласны со всем сказанным. А дальше… Пономаренко буквально вызверился. Злоба, ярость полыхала в его прищуренных глазах. Он словно брал меня “на мушку”.
– Вы, – он указал на меня пальцем, – виноваты в разжигании еврейского национализма, против которого мы примем самые решительные меры. Да и как иначе мы можем охарактеризовать вашу “программу” (он имел в виду документ, отосланный в Центральный Комитет). А ваши националистические сборища! Шайки, притаившиеся в своем логове… Ответьте мне, за что вас так ненавидят? Почему, когда оскорбляют Ивана, оскорбляется только Иван, но когда оскорбляют еврея, все евреи чувствуют себя ущемленными?..
…Молча мы шли по ночным минским улицам. Первым гнетущее молчание нарушил Платнер: “Нам всем сегодня был вынесен смертный приговор”. Ошеломленный, я остановился посреди улицы и обрушился на Айзика: ”паникер”, “плакса” и т.п. Гирш Каменецкий, всегда немногословный, после моей возмущенной тирады хладнокровно проговорил: “Не кипятись, Айзик прав”.
В то время Смоляр работал над книгой о Минском гетто, и, закончив ее, отвез весной в Москву, в издательство “Дер Эмес”. Книга вышла на двух языках: на идиш (“Фун минскер гетто” – “Из Минского гетто”, М., 1946) и на русском. Эта книга была тогда единственной на русском языке о еврейском антифашистском сопротивлении.
Смоляра хорошо знали в Еврейском антифашистском комитете (ЕАК), и вскоре он стал корреспондентом газеты ЕАК “Эйникайт” по Белоруссии. Нет сомнения, что в годы репрессий его не пощадили бы, как не пощадили Айзика Платнера и Гирша Каменецкого, которые в 1949 году, во время разгрома ЕАК, были арестованы. Семь лет ГУЛАГа подорвали их здоровье. В 1957 году на 62-м году ушел из жизни Каменецкий, в 1961-м, на 66-м году – Платнер. Смоляр уцелел, ибо в те лихие годы находился в Польше…
***
Мне кажется, сейчас моя документальная повесть звучит еще более актуально, чем тогда, в 1991-м. Мир меняется в худшую сторону, фашизм дает всходы, и евреи это чувствуют сильнее других. Забвение Холокоста и его уроков новыми поколениями, антисемитизм во всех проявлениях, резко усилившийся после израильской трагедии 7 октября – такова сегодняшняя данность. И пусть жизнь, борьба и гибель Минского гетто напомнят о страданиях и мужестве тысяч и тысяч ни в чем не повинных людей.
Добавить комментарий