Семён Григорьевич захлопнул книгу и, почувствовав, что больше молчать не может, схватил телефон и стал набирать номер.
Тут следует вкратце рассказать, кто такой Семён Григорьевич, чтобы понять, почему, захлопнув книгу, он не мог больше молчать, зачем он схватил телефон и чей номер принялся набирать.
Семён Григорьевич эмигрировал в Америку довольно давно и прошёл весьма типичный путь, не набив особых шишек и, несмотря на стресс первого времени, не нажив заметных психических расстройств по собственному мнению, которое не всегда разделяла его жена. Людей, с которыми их свела эмиграция, они с женой называли друзьями, не задумываясь об истинном значении этого высокого слова. Собиралась их компания с поразительной частотой, которая не убывала с годами, и темы их разговоров тоже оставались на удивление постоянными. Список тем был невелик и состоял из проклятий в адрес покинутой родины, неустанной констатации правильности сделанного жизненного выбора (эмиграции), растущих цен на бензин, машины и дома, и как платить поменьше налогов. Но главной темой, к которой неизменно переходили, разомлев после обеда с выпивкой, была опасность, нависшая над великой страной их нынешнего обитания. По форме это напоминало горячие дебаты, хотя вряд ли этим словом можно назвать сумбурный и шумный обмен очень сходными, а часто просто идентичными мнениями о том, что страна превращается в ту, из которой они уехали, но этого либо не понимают, либо не хотят признавать местные.
Интересы и увлечения Семёна Григорьевича всегда были далеки от политики и всего, что с ней связано, но с годами этих застолий он проникся важностью обсуждаемого, втянулся в дебаты, и, не обладая отчётливо независимым мышлением, с удовольствием принял политическую платформу, на которой находились его друзья. Более того, со временем его идеологическое негодование крепло, и, будучи легко возбудимым человеком, всякий раз во время этих обсуждений он приходил в плохо управляемое состояние, кричал и размахивал руками, за что ему доставалось от жены по дороге домой. Он стал чувствовать гражданскую обязанность при случае изложить свои, уже твёрдые к тому времени, убеждения наивным американским гражданам, которые не в состоянии понять истинную суть происходящего, не обладая опытом жизни под советским гнётом. И он терпеливо ждал такого случая.
Так вот, книга, которую он захлопнул, была учебником истории для средней школы, в которую ходила его дочь. Невозможность больше молчать, которую он почувствовал, как и шанс наконец-то высказаться о том, что накипело, была вызвана содержанием главы о революции 1917-го года в России. Ну а набирать он стал номер школы, в которой училась дочь.
Особенный гнев у него вызвало описание Владимира Ильича Ленина, которого нередко вспоминали в кругу его друзей не самым добрым словом, несмотря на его историческую удалённость от событий сегодняшнего дня. Небольшой очерк в учебнике описывал Ленина как весьма прогрессивного политика, связавшего все беды в стране и мире с жадностью капиталистов и решившего в связи с этим изменить ход истории в пользу трудового народа. Описан он был с нескрываемой симпатией, на что Семён Григорьевич и отреагировал столь бурно.
- Хватит, - думал он, - там молчал, а здесь не буду! Я им всё объясню, если сами не понимают.
Он был рад шансу наконец-то воспользоваться свободой слова, закреплённой первой поправкой к конституции, осознав, что до этого особой помощи от этих поправок не получал, за исключением, пожалуй, двадцать первой, отменяющей восемнадцатую, печально известную в простонародье как сухой закон.
Услышав приветливый голос, Семён Григорьевич потребовал встречи с учителем истории и директором школы. К ответу на вопрос, по какому поводу, он почему-то не подготовился и разразился сумбурной речью об искажениях в трактовке истории, предлагаемой детям, и губительности левой идеологии в целом. Ему пообещали перезвонить и назначить время, что вскоре и произошло.
- Дочь только не позорь, Мандела, - напутствовала его жена. Она любила дразнить Семёна Григорьевича, награждая его различными кличками и используя для этого имена всяческих революционеров и прочих прогрессивных политических деятелей. Эта кличка была для него особенно обидной, видимо, в силу её фонетической агрессивности.
Директор школы, женщина средних лет, встала, приветливо улыбнулась, протянула Семёну Григорьевичу руку и представилась. То же самое сделала совсем молодая дама, учитель истории, но со стула при этом не встала. Она напомнила Семёну Григорьевичу пионервожатую из Артека, куда его занесло много лет назад в связи с отличной успеваемостью и активностью в пионерской организации.
Они слушали Семёна Григорьевича, не перебивая, минут десять. Он говорил страстно и от волнения сбивчиво и был расстроен тем, что не мог вспомнить многого из того, что собирался сказать.
- Я думаю, мне понятна ваша точка зрения на события в России в 1917-ом году, - сказала директриса, воспользовавшись паузой, взятой Семёном Григорьевичем, чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями. – Только я не уверена, что поняла, какое отношение характеристика Ленина в учебнике имеет к воспитанию из американских детей послушных баранов?
Семён Григорьевич силился вспомнить, что по этому поводу очень здорово говорил его друг Фима, но не мог. Тут паузой воспользовалась молодая учительница истории и спросила:
- А кто вы по специальности?
- Программист, а что?
- А то, что мой муж, профессор истории, считает, что некоторые идеи Ленина оказали благотворное влияние на развитие демократии и прогрессивных идей в США и во всём западном мире. – Она это сказала очень уверенно и даже, как показалось Семёну Григорьевичу, вызывающе.
- Вот именно – профессор! А я там полжизни прожил и всякую красную дрянь чую за версту.
На самом деле, поскольку говорить приходилось по-английски, Семён Григорьевич для ясности использовал в этой идиоме милю, которая почти вдвое длиннее версты, что придало фразе, по его мнению, дополнительный вес.
- Так он тоже там довольно долго прожил. Он родом из Пакистана, учился в Москве, там и диссертацию защитил.
Семён Григорьевич вспомнил рассказы о том, как студентов из развивающихся стран вербовал КГБ и готовил из них террористов, и ему стоило усилий сдержаться, чтобы не объявить это вслух. Тем временем историчка встала, взяла с полки книгу и протянула её Семёну Григорьевичу.
- Вот, возьмите, почитайте. Это книга моего мужа, многое из которой использовано в этом учебнике. Это поможет Вам лучше понять, что на самом деле происходило на Вашей родине в то время.
Ах, ты сука, подумал Семён Григорьевич, и решил, что должен позвонить, куда следует и заложить пакистанца. И вот тут он увидел её громадный, минимум восьмимесячный живот и на секунду осёкся, опять вспомнив Фиму, который говорил, что бодаться с беременной бабой – себя не уважать. Но было поздно: Семён Григорьевич впал в то, хорошо известное ему состояние, когда слова обгоняют мысли и произносятся помимо его воли, когда отказывает регулятор громкости и когда он знает, как сильно будет сожалеть о сказанном, но уже ничего не может с собой поделать, чтобы остановится. Он начал кричать:
- Вы хотите погубить великую страну! Вы пытаетесь заразить наших детей преступными идеями! Вы заставляете их читать книжки агентов КГБ и исламских террористов! Вы рассказываете им на уроках сказки про Ленина и глобальное потепление и поливаете грязью наше общество равных возможностей! Вы хотите всё отобрать и поделить! Вы все – тайные коммунисты, вы не любите свою страну! Ваша цель - разрушить американскую семью, поэтому вы учите наших детей заниматься однополой любовью, а в перерывах – молиться Аллаху!..
Он кричал про всё, что они годами обсуждали с друзьями и не мог остановиться, размахивая при этом руками в опасной близости от лица учительницы истории. Когда Семёну Григорьевичу не удавалось найти подходящих по силе слов, он переходил на русский, сам того не замечая.
Директриса, смотревшая на него широко раскрытыми глазами, тихо сказала что-то, чего Семён Григорьевич не расслышал, достала из сумочки телефон и набрала номер. Несмотря на непомерное возбуждение, Семён Григорьевич отметил, что тыкнула она в телефон всего трижды, а не семь раз, как обычно при наборе номера. Учительница истории, стоявшая с книгой в протянутой руке, вдруг покачнулась, побледнела и тяжело опустилась на стул.
- Миссис Хант, - она повернулась к директрисе, - мне, похоже, пора...
Миссис Хант тем временем соединили, и она начала сбивчиво объяснять оператору, в чём дело, и что нужно срочно прислать скорую и полицию, что было излишне, поскольку в этой великой стране быстро приезжают и те, и другие - стоит только тыкнуть в телефон три раза...
Историчку положили на носилки и понесли в машину, а Семёну Григорьевичу надели наручники и вывели на свежий воздух. Он продолжал свою гневную речь, но полицейский на неё не реагировал, бережно ведя Семёна Григорьевича к машине.
Семён Григорьевич сидел на заднем сидении полицейской машины и смотрел в окно. Он успокоился и начал сожалеть о произошедшем. Ему было стыдно, и, подумав о дочке, он поморщился. Ему вдруг пришло в голову, что из-за него учительница истории может родить пакистанскому профессору преждевременного ребёнка, и он поморщился опять.
И ещё Семён Григорьевич думал о том, что будет, когда об этом узнает его жена. Он понимал, что эта угроза значительно реальнее и серьёзнее, чем та, о которой он только что орал в кабинете директора школы. Он знал почти дословно, что и как скажет ему жена, наслаждаясь полной свободой каждого произносимого ею слова, для чего ей никогда, ни до эмиграции, ни после, не требовались никакие поправки к конституции.
Добавить комментарий